До первого указателя ехали бездумно, посмотрев же на него, Ехиэль тронул Никиту за плечо. Если верить написанному, дорога на Тель-Авив шла не по главному шоссе, а влево, мимо минарета. Если Ехиэль и Никита поверят написанному и повернут-таки налево, окажется, что за изгибом дороги с двух сторон прислонились к бетонным кубам двое в черной форме и беретах. Увидев телегу, они снимут с плеч автоматы и сойдутся, чтобы препроводить гостей в серое здание палестинской полиции, на втором этаже которого усатый, с мясистой непроницаемой мордой, тускло блестящими черными глазами и золотым зубом, попытается допросить их по-английски. Но и арестованные, и он сам будут слушать не друг друга, а крики под окном, выравнивающиеся в скандирование: ит-бах-эль-я-худ! топот по лестнице, крики у дверей, борьбу, и вот двери распахнутся, братья ворвутся в кабинет, и у Никиты останется тридцать секунд, чтобы объяснить, что он — не еврей! Ништ юде!..
Вот этот, этот еврей! Я не еврей! — потому что через тридцать секунд братья выкинут их из окна: братья стоят за справедливое исламское общество, каждый из собравшихся под окнами с кольями, железными трубами и прутьями должен получить возможность ударить врага хотя бы раз, но до конца справедливо не выйдет, и, даже когда тела гостей станут похожи на трупы раздавленных вездеходом собак, студентке университета Анаджах так и не удастся ударить ни разу, и она будет грустно стоять со своим тубусом на краю беснующейся толпы и думать: «Как много у нас еще недостатков, как далеко нам еще до справедливого исламского общества» — и ее миловидное печальное лицо в черном платке будет снимать сидящий на столбе корреспондент Си-эн-эн.
Что же Никита не кричит, не заверяет, что он не еврей? Чтобы начать кричать, что ты не еврей, надо быть евреем, а Никита никакой не еврей, зато он настоящий возница, он знает, куда ехать, и, взглянув на западню-указатель, проехал мимо него по главному шоссе. Мимо зеленых виноградников, желтых скал и серых ослов. Что еще здесь есть — небо? Летнее израильское небо — прозрачная клетка для страшного солнца, а самого неба как бы и нет. Есть застывшая зеленая рябь виноградных кустов, грузовик, со звенящим ревом несущий в кузове желтую скалу, худой осел на обочине, двое солдат у бронетранспортера, экстерриториальный рейсовый автобус, мастерская, где желтые скалы превращают в белые колонны, а окрестные деревья — в белые меловые кораллы, осел с вязанкой черных виноградных сучьев на спине, свежевырубленные светло-желтые террасы на одном склоне, белый каменный дом на другом, зеленые виноградники между ними, пыльные каски солдат у забора. От желтой обочины отделяются две худые желтые собаки. Собаки встают, ведут за телегой головами, а вдали уже видна вышка пропускного пункта. «Солдаты знают, что евреи в шляпах не ездят в Субботу, — думает Ехиэль, — сейчас нас задержат до выяснения».
Ехиэль тронул Никиту за плечо. Рывок был сильным, они, как говорят на иврите, нашли себя на тель-авивской улице, между негром, который вез на переднем багажнике трехколесного велосипеда несколько рулонов ткани, и непрерывно гудящим маршрутным такси. Морщась от этого гудка, Ехиэль успел прочесть почти все меню уличного кафе «Вареники с картошкой». Кафе было полно веселых полупьяных стариков.
Субботы не чувствовалось.
Бритоголовый господин в черном костюме и галстуке-бабочке выходил из особняка с надписью: «Общество защиты детей».
Такси сзади гудело.
Малиновый цветок бесстыдно таращил огромный позолоченный пестик.
Хозяин мебельного магазина, стоя у дверей, чесал живот.
Машины, как холестериновые бляшки, были припаркованы у тротуаров узкой улицы в два ряда, затор то и дело вызывал болевой гудок.
Теснота и духота разбавлялись не ветром, а какой-то другой тягой из невидимого окна — с моря.
Водитель такси за ними высунулся из окна машины и надсадно орал, пытаясь перекричать им же нажимаемый гудок.
Ехиэль не выдержал и опять тронул Никиту за плечо. Теперь они оказались на набережной, где было совершенно уже непонятно, чьей земли это край, по-каковски говорят между собой коричневые старики в шортах, кто эти полуголые, парами идущие навстречу друг другу. Французы? Итальянцы? Греки? Вот встретились две пары. Юноши по-армейски обнялись. Над коричневыми, с синими бабочками татуировок мулатскими плечами нависли брезгливые длинные лица польских евреев.
