Иногда, поздно вечером, Саша звонил домой. Попадая на маму, он вешал трубку, с папой же разговаривал всегда одинаково.
— Это ты, сынок? — спрашивал папа.
— Да, — признавался Саша.
— Как твое ничего? Нормально? — скорее констатировал папа.
— Да, — не спорил Саша.
— Ну, иди отдыхай, сынуля. Час поздний.
Что же касается необходимого в любой игре действия, Саша чувствовал, что будет, будет действие. Бой на крыше освежил его, как катание на горных лыжах. Только Ави все приставал с разговорами про русских — чего они хотят да чем бы их привлечь.
На все расспросы Саша отвечал, что русские до сих пор носят синие джинсы, кроссовки и замшевые куртки, а молодежь — тренировочные костюмы «Адидас», хуже арсов.
Ничего не добившись от Саши, Ави начал потихоньку высматривать кого-нибудь, понимающего глубины русской жизни, и остановился на буролицем инвалиде с шахматной доской, всегда сидевшем на скамейке у входа в городской сад.
Многие бомжи, приехавшие в начале девяностых годов в Израиль из России, почему-то называли себя афганцами. Старший лейтенант Горчаков, голубоглазый человек с набрякшим лицом, на протезах, действительно отбыл в Афганистане девятнадцать боевых дежурств. Запомнилось мало. Ярких воспоминаний вообще было не много.
Вспоминалось, как дедушка Сей Саич (Евсей Исаевич), качая Горчакова на колене, приговаривал: «Мы из тебя, Ромка, настоящего мужика сделаем».
И сделал: по тринадцатому году Горчаков был отдан в Суворовское.
Тренер секции бокса сказал: «Ты, рыжий, мне здесь всех воспитанников поубиваешь. Мне психов не надо. Иди шахматами занимайся».
Шахматы так шахматы.
Гарнизон, куда Горчакова распределили, описывался одним словом: пыль. Антенны были мохнатыми от пыли. В степи, за проволокой, пыльные ветры съедали горизонт. Масло хрустело на зубах. Пыльными были простыни и овцы на бескрайнем гарнизонном плацу. Начальник гарнизона злился: вместо специалиста по системам связи ему прислали Горчакова из общевойскового. Горчакову поручили овец и бурых свиней. Замначальника, майор Нефедов, мягко шутил: «Я иду на тот конец — Горчаков ебет овец. Я иду с того конца — Горчака ебет овца».
Когда же долгожданный специалист был прислан, Горчакова с шофером послали встречать его на аэродром. Они приехали в райцентр за полтора часа до самолета. Двигаясь четким строевым шагом, Горчаков ревизовал все четыре городских магазина. Шел 1988 год. Михаил Сергеич Горбачев побывал здесь до него. На вопрос о водке продавщицы даже не качали головами. Но Горчаков уже не мог остановиться. Бешенство гнало его сквозь редкий строй серых трехэтажек. На окраине, где кончались дома и начинались юрты и домсараи, Горчаков налетел на заведение «Казарман», большую юрту с широко открытой белой деревянной двустворчатой дверью. На левой створке черными славянскими буквами, в столбик, было написано: «Меню: шорпо, лагман, пельмени, аш-лян, манты, дымдян, жареный курдюк». На правой створке под заголовком «напитки» значились: чай, кофе, кымыз, айран, максым, лимонад и ак-суу.
У входа на винтовом табурете сидела каракалпачка и вязала красный носок. Выслушав Горчакова, она взяла у него портфель, ушла в темноту юрты, и Горчаков сначала услышал и только потом унюхал, как из канистры в бутылки льется самогон. Горчаков заплатил за две и получил на закуску длинный ломоть дыни. Он сделал долгий глоток и зажевал. Даже сквозь самогонный смрад дыня пахла рыбой. Горчаков встал и, периодически прикладываясь к бутылке, полетел. Мимо него в жарком, пыльном мареве влеклись каракалпаки. Их плоские лица с водянистыми прорезями глаз цветом и выражением походили на глухие глинобитные стены.
Самогон был стратегический, с маковыми головками. Первый приступ асфальтовой болезни свалил Горчакова на пустыре. Он встал, отряхнул ладони и колени, отфутболил конченую бутылку, глотнул из новой и огляделся. Плац. Овцы. А где свиньи? Слева — столовая, справа — антенны. Нет, это не база. Надо на аэродром. Идти направо, через город. Горчаков пошел. Это было как африканский ковер: черные полукружья юрт, серые квадраты домсараев, облачка овец на светло-желтой пыли пустырей. Там, где Горчаков падал, на ковре оставались темные пятна от его коленей и четкие, похожие на птичьи, следы растопыренных пальцев. Он шел, и вроде шел куда надо, но трехэтажки все не начинались. Каждый раз, отмечая это, он пытался повернуть направо еще резче — и каждый раз натыкался на глухую глинобитную стену.
