Поручик нахмурился.
— Может быть, скоро, если отпустят. А не отпустят, — вот тебе, Наденька, самый родной здесь человек!
Он показал на Маргариту Викторовну. Девочка уставилась на нее взглядом, в котором были и любопытство, и совсем не детское выражение, которое примерно означало: «Ну-ка, я погляжу, стоит ли вверять тебе свою судьбу».
Маргарита Викторовна не выдержала этого взгляда и, заморгав внезапно покрасневшими веками, кинулась обнимать девочку.
С тех пор Наденька и стала жить в доме Нестеровых. Все дни недели, кроме воскресенья, Маргарита Викторовна была какой-то подавленной, угрюмой. Зато когда приходили ее «кадетики», она преображалась. Бегала из комнаты в комнату, счастливо улыбалась, суетилась, потчевала сыночков вкусными «мамиными» пирожными.
— Петю-уша, — ласково, нараспев ворковала она, гладя мягкие светлые волосы своего любимца, — я не видала тебя целую вечность.
— Шесть дней, мама, — поправлял сын, смеясь и по-матерински щуря серо-голубые глаза.
— Шесть дней! — вздыхала она. — Эх, что ты, голубчик, понимаешь! — В голосе Маргариты Викторовны было столько неутолимой и вместе грустной любви, что Наденька замирала в своей комнате, боясь пошевельнуться. Но вот раздавалось за стенкой.
— Надю-уша! Завтракать!
Она машинально поправляла рукой косички и, чувствуя, как рдеет лицо, шла в столовую.
Петюшка вскакивал, с достоинством здоровался, резко опустив и затем вскинув голову, прищелкнув каблуками. Так, приметил Петя, здороваются офицеры-воспитатели, когда они без головных уборов.
Наденька тоже не оставалась в долгу: она делала реверансы не хуже самых заправских светских красавиц.
После завтрака Петя отправлялся к своим голубям. Он построил для них сооружение своеобразной архитектуры: три голубых клетки одна над другой и два похожих на крылья щита для взлетов и посадок.
Вот он берет двух турманов и, лихо свистнув, подбрасывает их в воздух. Голуби кружат в небе грациозно, легко, точными кругами. Потом он достает еще десять голубей и ставит их на щит. Они спали и теперь лениво переваливаются с боку на бок, ныряют клювами под крылья, отряхиваются. Длинным гибким шестом Петя тихонечко подталкивает длиннокрылых «почтовиков», медлительных «монахов», приглашая их в полет, но они неохотно перебирают лапками и жмутся друг к дружке.
Тогда Петя заливается отчаянным свистом и резко взмахивает шестом. Голуби разом срываются со щита и кругами, все выше и выше поднимаются в небо.
Каких только голубей не было здесь: большой желтый «Бормотун» недовольно и величественно озирался и все бормотал: «Гули, гули…»; «Плюмажный» важно ерошил перья на шее, точно испанский гранд, голова которого тонула в бесчисленных шелковых складках — лепестках воротника; «Козырной» разгуливал в чепчике, перебирая мохнатыми ножками; Белый «Чистяк» с черными крыльями глядел гордо и чуть обиженно, будто говоря: «И свела же меня судьба со всякой голубиной шушерой!».
Больше всех голубей любил Петя рыжего турмана: он был необыкновенно смелый, верткий, шаловливый, и Нестеровы прозвали его «Акробатом». Турман на лету вертелся кубарем через голову, перевертывался через крыло, падал на хвост и снова взмывал в небо. Петя, прищурясь, неотрывно следил за ним, потом брал пару «повивных» и вскидывал их в воздух. Удивительно, какие точные спиральные круги выводили они!
Как всякий истый голубятник, любил еще Петя «переманивать» чужих голубей, не из корысти, а из острого мальчишечьего интереса: чей голубь вернее?
Подержит Петя целый месяц голубя с голубкой в клетке, не выпускает в полет, откормит пшеницей, затем продаст голубя кому-нибудь из нижегородских голубятников. Через некоторое время, как бы невзначай встретясь с тем, кто купил голубя, предложит биться об заклад — на чей нагул сядет голубь с голубкой. Случалось, что в споре участвовали десятки мальчуганов.
Чаще побеждал Петя: голубка, хоть и привязчива, а все же садилась на свой нагул, а для голубя слишком велико было искушение, чтобы пренебречь возможностью сесть рядом с голубкой. Петя ликовал, хохотал до хрипоты и очень гордился своей победой.
