Здесь были книги о странствиях Миклухо-Маклая, Лазарева, Пржевальского. Походы Юлия Цезаря, Александра Македонского, победы Суворова и Кутузова словно оживали в юном воображении, и не раз он давал себе клятву стать полководцем.
Петр читал о блистательных военных смотрах в Петербурге, разучивал «Медного всадника»:
Люблю тебя, Петра творенье…
Почему-то вспомнились обложки книг из отцовского сундука и надписи мелкими буквами внизу — «Санкт-Петербург». Теперь Петру предстояло увидеть своими глазами «полнощных стран красу и диво».
Николай Зарайский, несколько раз приезжавший к отцу, считал себя знатоком Петербурга и теперь уверенно водил однокашников по городу. Они вытягивались в струнку и отдавали честь встречным офицерам.
По Невскому проспекту двигались несчетные тысячи людей, лихо проносились экипажи, сверкая свежим лаком и позолотой; кучера горластыми окликами пугали зевак; кричали газетчики — чумазые и шустрые мальчуганы; два городовых волокли в участок пьяного мастерового…
Кадеты прошли по Литейному мосту на Выборгскую сторону. Петр глядел на Неву и мысленно сравнивал ее с Волгой.
— И уже она и тише, — сказал он Даниле. — А все-таки, есть в ней что-то величавое!
— Это, должно быть, оттого, что ее опоясывают мосты, — отозвался Данила, который тоже грустил по Волге.
«Мосты… Который из них Кулибинский-то?» думал Петр. Он вспомнил великого умельца Кулибина.
— Вот и Михайловское артиллерийское училище! — громко возвестил Зарайский, показывая на длинное серое здание неподалеку от Литейного моста.
В вестибюле училища их окликнул дежурный офицер — величественного вида, щеголеватый, выхоленный капитан:
— Откуда?
— Из Нижегородского графа Аракчеева кадетского корпуса, господин капитан! — доложил Зарайский.
— Ваше высокоблагородие! — резко поправил офицер. Лицо его приняло недовольное выражение.
— Виноват, ваше высокоблагородие, — извинился Зарайский и, прищелкнув каблуками, козырнул.
— Удивляюсь вам, мальчик! Как вы отдаете честь? Какая-нибудь толстозадая купчиха и та лучше бы приветствовала офицера. — Он вдруг зычно скомандовал: — Смирно! Глаза на пр-раво!
Весь натянувшись, как струна, и выкатив свои светло-серые, почти бесцветные глаза, он пошел по направлению к высокой тумбочке, на которой стояла литровая бутыль с молоком (во время дежурства капитан не обходился без молока). За четыре шага до тумбочки с бутылкой, капитан приложил правую руку к козырьку фуражки одновременно с приставлением ноги.
«Шутник или самодур…» — подумал Петр и едва заметно улыбнулся.
— Вольно! — снова скомандовал капитан. — Что вам смешно? Вам, вам! — указал он на Нестерова.
— Я… право же… — смутился Нестеров.
— Похоже, что у вас во рту манная кашка. Слушайте! — капитан засыпал быстрой дробью: — Начальнику училища, командиру батальона и своему ротному командиру честь отдается становясь во фронт. Вот так! И глядите не курицей, а ястребом перед женитьбой!
Капитан встал во фронт и выкатил глаза.
— Вот так. Грудь колесом, задний фасад — ящичком! Повторите и проделайте!
Петр покраснел и, произнесши: «Начальнику училища…», — запнулся и умолк.
— Ну, дальше! — приказал капитан.
Нестеров молчал.
— Какие вы, однако… — проворчал он и с тою же внезапностью, с какою пришел несколько минут назад в дурное настроение, стряхнул с лица гримасу недовольства. — Ничего, м-мальчики, попадете ко мне в роту, я с вас живо кадетскую пыль вытряхну!
Что-то угрожающе-грубоватое и одновременно отеческое послышалось в этих словах вчерашним кадетам и они, в силу выработанной семью годами корпуса привычки, с покорной готовностью передали себя во власть нового начальства.
Прощай, волшебный мир свободы, промелькнувший коротким лучезарным сном в это необыкновенное лето!
Прощай, мир счастливых избранников судьбы, не знающих ни репетиций, ни маршировок, ни унылых, как осенний дождь, наставлений офицеров-воспитателей!
Теперь — снова муштра, снова лямка суровой службы под недремным надзором «усатых нянюшек»…
Капитан вызвал дневального и коротко распорядился:
— В баню!
Их постригли, помыли, одели в новенькую юнкерскую форму, каждому выдали шашку, увесистую, в окованных медью ножнах.
