Петя сделал два шага к роялю и, повинуясь какому-то неожиданному и непреодолимому влечению, поцеловал Наденьку в теплые вздрагивающие губы. Мелодия оборвалась…
Наденька выбежала из гостиной и больше не показывалась. Вскоре пришла Маргарита Викторовна. Ее удивило, что в первый раз за все годы Наденька заперлась в своей комнате и отказалась ужинать, ссылаясь на головную боль. Сын тоже был каким-то странным: сидел молча, плохо ел и прятал от матери глаза…
Той ночью Петя не спал. В душе еще звучала мелодия «Лунной сонаты», а губы чувствовали не проходящее тепло первого поцелуя…
Теперь Петя медленно вышагивал по карцеру: от окошка до двери — четыре шага, от одной стены до другой — семь. Мысли о Наденьке приходили все чаще, одна милее другой…
А в это время Данилка готовился помочь попавшему в беду товарищу. Как только толстый Васька Лузгин, сморщив свое мягкое безбровое лицо, гнусаво произнес в столовой молитву и дежурный офицер-воспитатель поддал команду «садись!», Данилка стал обходить столы, украдкой собирая половинки пирожных, — великодушие кадетов подвергалось трудному испытанию. Свое пирожное Данилка пожертвовал пострадавшему целиком.
Через полчаса Данилка уже был на крыше, привязывая к печной трубе веревку, на конце которой висел большой мешок.
Наскучившись ходить из угла в угол, Петя подошел к окну и увидал мешок. «Данилка! — догадался Петя. — Молодец. Право, молодец!» Но в следующую минуту его радость омрачилась. Данилка не рассчитал или забыл, что в окне карцера железная решетка и большой мешок не пролезет.
Петя подтащил к решетке мешок и попытался развязать его, но это оказалось далеко не легким делом. «Как бы не увидали воспитатели, попадет тогда Данилке!» — беспокоился Петя. Наконец, ему удалось развязать мешок.
Поддерживая его одной рукой, Петя достал коробку из-под ботинок, в которой было десятка полтора половинок пирожных, потом вынул две французских булки, две географических карты и пять книг: Жюль Верн, Лермонтов, «Жизнь генералиссимуса Суворова», арифметический задачник и новенький, недавно вышедший сборник «Русские романсы».
— Умница! — громко похвалил Петя своего дружка. Ему казалось, что он сам выбрал бы именно эти книги.
Отныне скуки — как не бывало! Он торопливо расстелил на топчане карты и стал разыгрывать исторические сражения…
Свистит вьюга, снег залепляет глаза. Петя с Суворовым переходит через заснеженные Альпы. В белесой мгле то мелькнет кивер офицера, то покажется пушка, которую на руках тащат солдаты. Кто-то сорвался и молча летит в пропасть.
Из пурги, точно из облака, появляется на белогривом коне Александр Васильевич, и Петя слышит его простуженный, хрипловатый голос:
— Вперед, ребятушки! Пускай и Альпы поглядят, каковы русские. Вперед, чудо-богатыри!
В отворенное оконце, вырезанное в двери, просунул руку с миской супа строгий Петин страж — дядька Лукьяныч:
— Извольте откушать, ваше кадетское сиятельство.
Петя взял тарелку, ложку и хлеб. Потом открыл томик Лермонтова и, прихлебывая суп, читал:
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой,
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
— Хе-хе… — с лукавым благодушием хохотнул Лукьяныч, — матушке-то вашей что прикажете передать, ваше сиятельство?
Петя метнулся к двери:
— Лукьяныч! Скажи, что я захворал… Впрочем, нет, не надо! Мама будет беспокоиться…
— А ежели я, ваше сиятельство, истинную правду выложу, не лучше ль будет?
— Пожалуй… — раздумчиво согласился Петя.
Лукьяныч захлопнул оконце. Стало тихо. Снаружи донесся приглушенный вопль далекого паровоза.
Петя рассеянно перелистал книгу и обнаружил записку. То писал Данилка.
«Петюшка! Сколько яиц мне удалось достать для нашей коллекции! Тетеревиные, кукушкины и вальдшнепов. Я отдал за них одному из „чушек“ семьдесят пять старинных почтовых марок и двух морских свинок впридачу».
Петя понимал, что Данилка утешал его, как мог, и от этого ему стало еще грустней. Из мысли не выходило удивительное двустишие:
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!..
7
Отзвучал последний сигнал трубы. Последний раз дневальный крикнул во все горло: «Встать!», — и кадеты высыпали на улицу. Кругом, куда ни взглянешь, в нежном зеленом дыму стояли березы и клены. Молодые липки кудрявились кисточками и трезубцами едва распустившихся почек. Многие из них еще не успели набрать зеленого цвету и стояли в легком желтом пуху остреньких, еще свернутых в трубочки листочков. Эта едва народившаяся листва чем-то удивительно напоминала желтенький пух утят.
