Однако — по порядку. Вернемся на несколько дней назад: нужно ведь еще обменяться с этим вывернутым наизнанку миром хотя бы рисунками, ибо слов пока нет…
«— По-моему, это схема Мира… — Да, возможно… Я слыхал про такое безумие… Такого животного Гай не знал, но он понял одно: это уже не был детский рисунок. Нарисовано было здорово, просто замечательно. Даже смотреть страшновато… А псих не унимался. Теперь он рисовал уже не животное, а явно какой-то аппарат, похожий на большую прозрачную мину. Внутри мины он очень ловко изобразил сидящего человечка…
…Максим рисовал много, охотно и с удовольствием… животных и людей, чертил таблицы и диаграммы, воспроизводил анатомические разрезы…»
«Сейчас бы принять ионный душ, подумал Максим, да выскочить нагишом в сад, да не в этот паршивый, полусгнивший, серый от гари, а в наш, где-нибудь под Ленинградом, на Карельском перешейке, да пробежать вокруг озера километров пятнадцать во весь опор, во всю силу, да переплыть озеро, а потом минут двадцать походить по дну, чтобы поупражнять легкие, полазить среди скользких подводных валунов…»
Мало пользы для душевного состояния нового Робинзона в том, чтобы вот так, напрасно поминать свои святыни, свой рай… Свою веру. Зря он это…
И даже не потому, в первую очередь, зря, что такое вот, суетное поминание рая способно лишь подорвать столь ценимую юным суперменом готовность преодолевать трудности. Главная ошибка в том, что в голове его — уже НЕ воспоминания. Но — МЕЧТА. Ибо идеализированная картина сия ушла из жизни Максима навсегда. Он (как и его создатели) никогда уже не вернется в мир Полудня, где для тренировки молодых сил и эмоций ничего, кроме спорта, просто-таки нет. В Полдень нет и не может быть возврата прежде всего потому, что он более не существует. Нет. Не так. Хуже. Его и не было. Мечта. Вера… «Он попытался представить себе Землю, но у него ничего не получилось, только было странно думать, что где-то есть чистые веселые города, много добрых умных людей, все друг другу доверяют». ТАКОЙ Полдень — пройденный этап. В дальнейшем — и не только в «мире наизнанку», но и вернувшись на Землю, — Каммерер будет встречаться не с одними лишь веселыми, красивыми и счастливыми коммунарами. Но — с РАЗНЫМИ людьми. В том числе — с плохими. Вредными. Опасными как для Дела, так и для него и его друзей лично. А рай… Что ж, на то и вера, чтобы оставаться в душе адепта светлым и неприкосновенным источником сил и терпения. Мечтой. И не быть поминаемой напрасно…
Будучи землянином, Максим не был фанатиком дела, напротив, закончив работу, как мы знаем, он любил и умел со вкусом отдыхать. Здесь же, на Саракше, он отдыхать разучился. Раз и навсегда… «Десять суток я здесь, а ничего еще не сделано…» Максим — больше не коммунар, он — строитель будущей коммуны, то есть — борец. Герой… А герой не работает, герой — совершает подвиги. Ему не до отдыха.
«Он все время видел маму, как ей сообщают: „Ваш сын пропал без вести“, и какое у нее лицо, и как отец трет себе щеки и растерянно озирается, и как им холодно и пусто… Нет, сказал он себе. Об этом думать не разрешается. О чем угодно, только не об этом, иначе у меня ничего не получится. Приказываю и запрещаю. Приказываю не думать и запрещаю думать. Все».
Мало, выходит, отринуть и забыть тот рай, откуда ты вышел, мало забыть свою веру. Мало и просто научиться видеть и понимать новых богов… Надо еще железной рукой отрезать себя от тех якорей, которые удерживают твою связь с прошлым, делают слабее. В том числе — забыть отца своего и мать свою…
(Впрочем, ведь и Тот, который не мир пришел принести на Землю, но меч, тоже требовал разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее…)
Шаг шестой — и последний. Собственно инициация. Причащение к новой вере. Кровью.
«…Он знал, что поступил так, как должен был поступить, и сделал то, что должен был сделать, — ни каплей больше, ни каплей меньше… и он понимал теперь, что это все-таки люди, а не обезьяны и не панцирные волки, хотя дыхание их было зловонно, прикосновения — грязны, а намерения — хищны и отвратительны. И все-таки он испытывал какое-то сожаление и ощущал потерю, словно потерял некую чистоту, словно потерял неотъемлемый кусочек души прежнего Максима, и знал, что прежний Максим исчез навсегда, и от этого ему было немножко горько, и это будило в нем какую-то незнакомую гордость…»
