– У соседа обыск, быстро одевайся и уходи из дома.
На выходе на меня не обратили внимания. Я не спеша миновал знаменитый автозак, окрещенный народом «черный ворон», и, не оглядываясь, быстро удалился. К тете уже не вернулся. Вечером уговорил кондуктора поезда Харьков – Одесса взять меня до нужной станции. Что было не так сложно: летняя форма железнодорожника, удостоверение личности студента третьего курса железнодорожного техникума, ни копейки в кармане.
Только в родительском доме отчаяние и горе прорвались из груди слезами. Поначалу я ничего не мог даже сказать-объяснить. Но юная жажда жизни взяла свое. Я спрятал память о случившемся подальше в глубины сознания и принялся искать свое место в новых условиях. От разговоров о прошлом, о причинах ухода из техникума я уклонялся. Познакомился с ребятами из средней школы, районной типографии, больницы и маслосырзавода, где работал мастером мой отец. На последний и устроился табельщиком-учетчиком при нормировщике Саше Россенберге. Он научил хронометражу рабочих процессов, их учету, выведению средней нормы, производству расчетов для начисления зарплаты. Вначале работа захватила, потом я в ней разочаровался – слишком однообразно и скучно. Тут уволились с завода секретарь и кассир. И директор завода Пуриш (молдаванин) предложил эти должности мне. Как и почему такое получилось, и теперь не понимаю. Юноше в семнадцать с небольшим доверили получение крупных сумм (от тридцати до ста тысяч рублей)! Я их складывал в древний портфель и нес пешком около двух с половиной кило метров от сбербанка до завода без какой-либо охраны. Благодаря мне рабочие завода всегда знали о наличии денег в кассе. И главный бухгалтер завода, старый холостяк Хазанов, вынужден был сменить свое отношение к рабочим – началась практика выдачи авансов.
На заводе меня хорошо узнали, но тайна о недавнем прошлом и страх его возвращения не позволяли ощущать истинную радость от жизни и работы. То и дело мне приходилось внутренне как бы «скручиваться», прятаться от чужого любопытства и интереса. С детства меня приучили говорить правду, и вынужденное молчание или вранье отзывались такими укорами совести, что я чувствовал себя неполноценным и ущербным человеком.
Муллер, парторг завода, часто спрашивал:
– Ты почему не вступаешь в комсомол?
– Извините, я еще не совсем созрел…
– Ты действительно несознательный субъект!
…И вот пришел январь 1938 года. На всю страну прозвучала высочайшая формула: «Сын за отца не в ответе». Смысл ее многозначен: отец может быть плохим, а может быть и хорошим, но идеал сына – Павлик Морозов; да и вообще семейные отношения окончательно поглощались приоритетными связями «человек – государство»… Но я уцепился за формулу и в конце января написал Сталину письмо, в котором изложил все, что со мной произошло. Ответа не было долго, и надежда на него терялась.
Тут началась кампания по выборам в Верховный Совет республики. Выполняя поручение завкома, я от имени заводской молодежи выступал на предвыборных собраниях, выступления печатались на страницах районной газеты. Страх понемногу уходил, и я подумывал о том, чтобы заново вступить в ком сомол.
И вдруг – письмо из приемной Сталина!
«Ваше дело поручено рассмотреть Полтавскому обкому комсомола…» А в начале августа – вызов на заседание бюро обкома…
Вечером, после заседания, я с новым комсомольским билетом уже находился в общежитии изгнавшего меня техникума. Естественно: ведь меня восстановили, хотя год студенческой жизни был потерян, мои сокурсники уже закончили обучение.
Тем не менее я снова как бы обрел крылья. Еще бы: письмо из приемной самого Сталина! Но первого сентября я вновь понял – да, человек всего лишь винтик в государственной машине. Начальник техникума Бураковский распорядился к занятиям меня не допускать и от беседы отказался. Секретарша пояснила:
– С бывшим студентом и бывшим комсомольцем начальник говорить не будет!
Вид нового комсомольского билета не произвел на нее никакого впечатления. И снова спасительный совет: преподаватель техникума Сальников порекомендовал обратиться напрямую к наркому путей сообщения Л. М. Кагановичу
