В целостном средневековом мышлении Возрождение расщепило все, что возможно, довело до предела, до полной самостоятельности все промежуточные идеализации. Мы видели, как абсолютизация идеи субъекта породила идею самостоятельного и самобытного объекта. Но то же происходило и со всеми другими предельными идеализациями: "средством" и "целью", "индивидом" и "всеобщностью" (соборностью), схоластикой и мистицизмом (внутри самого мышления). Каждая промежуточная идеализация стремилась стать предельной, превратиться в особый духовный мир, в абсолют.
Но с другой стороны, Возрождение свело воедино только что разведенные и абсолютизированные идеализации, столкнуло независимые миры в одном логическом пространстве, приняло все отпочковавшиеся друг от друга идеализации как одинаково допустимые, одинаково необходимые для мышления и, однако, совершенно несводимые друг к другу, непроницаемые друг для друга, взаимо-неприкасаемые.
В котле возрожденческой мысли (творчества вообще) все эти предельные идеализации, во всей их гетерогенности и несовместимости, рождались из одного замысла и фокусировались в один замысел; между мирами пролегла бесконечность, но они "охватывались точкой" (вспомним Кузанского). Речь идет не о психологическом замысле, но о культуре, истории, логике, о том, что в самой действительности стояло за мыслью философов, художников, поэтов XIV XVI веков.
И замысел этот - остранение21 (чтобы стала странной) и отстранение (от меня самого) моей собственной, "имманентной" культуры. (Повторяю, "замысел" здесь - понятие условное, в его основе лежит сложный социально-исторический процесс. Но сейчас существенно обратить внимание на закругление, замыкание этого процесса в мышлении индивида, на формирование внутренних свободных замыслов, изменяющих все направление детерминации. Сейчас - в плане моего исследования - существенна не "редукция" творчества к его "условиям", но, так сказать, трансдукция исходных социальных детерминант в ключе творческих замыслов и творческой работы. Возможно объяснить социальными причинами возникновение "Гамлета" в определенную эпоху, в русле определенных идеологических устремлений. Но "Гамлет" не сводится к этим условиям, его смысл культурен. "Гамлет" может быть понят только как "образ культуры", "субъект культуры", обосновывающий себя сам и входящий в образ каждого культурного человека, в его "микрокосм"...)
Итак, замысел остранения моей собственной культуры. Человек Возрождения пытается (тоже эксперимент) освободиться от жесткой укоренелости в единственной, по наследству вросшей в меня (я - в нее) культуры. Это как бы второй этап развития культурных смыслов человеческого бытия и деятельности.
Первый этап - становление культуры, когда человек освобождается от органической привязанности к собственной жизнедеятельности. В культуре человек создает свой образ (образ жизни, образ деятельности) как нечто отдельное и отделяемое от его тела, как свое бытие вне себя, на миру. Возможность отстранения от самого себя и действия на собственную жизнедеятельность - источник формирования личности, источник той раздвоенности сознания, которая составляет, может быть, наиболее глубокое определение (определенность) человеческого мышления. Орудия, жилища, искусство, начертанное слово - вот строительные камни моего, могущего быть для меня предметом (деятельности и мышления) культурного бытия.
Конечно, культура - дом (если использовать термин Хайдеггера) не только моего индивидного, но и социального бытия. Каждый строительный камень культуры адресован, имеет "два конца", выступает как социальная связь, даже тогда, и прежде всего тогда, когда я один, когда я наедине с культурой... Это, повторяю, первый этап.
Но в итоге сама культура, отделенный от меня "образ жизни" становится моим неустранимым окружением, стенами моей (всех моих современников) одиночки. Впрочем, в "мой образ жизни" включается и культура прошедших эпох, и не только в качестве снятого культурного среза, не только в качестве элементов образования ("культурный человек должен знать..."), но и в качестве некой самостоятельной реальности, некоего непроницаемого постороннего присутствия в моем мире. Посторонняя культура всегда обладает мощной мускулатурой, силой обращать меня в свою веру, в свою образную систему, делать меня своим читателем или слушателем, - вот здесь я должен стоять по законам перспективы данного образа, вот на таком нравственном расстоянии от героя оказываюсь я по конструкции данного стиля. Все так. И все же "это" воспринимается как посторонняя культура (ну, скажем, вообще как "культура"), а моя культура неотделима от меня самого, она, хотя я и могу свободно действовать на нее, есть мой "образ жизни", есть столь же необходимое (но отдельное от меня) мое определение, как мой мозг, мои навыки, знания, предрассудки, разум.
