Но ведь рабство было отменено лишь в 1888 году, менее века назад, и, по словам Токвилля: «Естественный предрассудок заставляет человека презирать того, кто был его подневольным, еще долгое время после того, как он стал ему равным».
Я ищу следы, отголоски. Не нахожу ни глухого сопротивления, ни отказа в столике, ни враждебности в отношении. Леонидас, которого я не посвятил в курс дела, нисколько не смущаясь, всюду ходит со мной. Не забудем, что фактически отмена рабства началась задолго до 1888 года. Как и во всем, что касается Бразилии, здесь надо провести различие между зонами — сахарной, золотой и кофейной. Надо считаться с тем, что в одном месте еще остается принуждение и феодализм, а в другом вводятся самые современные формы культуры и индустриализации. Золотая лихорадка высвободила значительную часть негров, с концом паулистского кофейного бума пробил час рабства в этих краях. Но разве можно обобщить столь громадный и противоречивый народ? Как провести на отсталых сахарных плантациях Ресифи прогрессивные начинания Сан-Паулу?
Сегодня, как и вчера, власти действуют постепенно; они опираются в своих начинаниях на передовые районы, ждут, приноравливаются и постепенно, понемногу вводят новшества, подрываясь таким образом под бастионы отсталости. К громадному экономическому и социальному различию добавляются еще расстояния, которые не покроешь разом и которые требуют большого заряда, чтобы сохранить порыв: когда северо-восток полыхает, юг еще переваривает! когда юг охвачен пламенем, северо-восток уже сломлен и не в силах подняться. До сегодняшнего дня центральная власть призвана умерять, уравновешивать, сводить воедино противоречия и противоположности, от этого и происходят необъяснимые для заграницы неожиданные скачки и повороты, когда, казалось бы, возможное становится вдруг невыполнимым, а невероятное приобретает достоверность. Отсюда тоже — и это немаловажно — убеждение, что насилием ничего не добиться. Оружие здесь показывают не для того, чтобы им пользоваться.
В 1831 году император Педру I объявляет торговлю неграми вне закона и освобождает всякого раба, впервые вступившего на бразильскую землю. Ввоз продолжался, но Юг уже имел первое преимущество перед Севером. В середине века в Минасе число свободных негров уже превышало число подневольных. В 1866 году император отпустил всех своих рабов. В сентябре 1871 года по инициативе Педру II конгресс принял «Леи ду вентри либри», за который так ратовал маркиз Рио-Бранко[80]. Посол Соединенных Штатов, присутствовавший на дебатах, поднял один букет и сказал, обращаясь к аудитории: «То, что стоило моей стране войны, заканчивается здесь розами…» 13 мая 1888 года княгиня д’Эу, регент империи, подписала в отсутствие своего отца «Золотой закон», два параграфа царственной простоты:
1. Рабство отменяется в Бразилии со дня принятия этого закона.
2. Все указы, противоречащие этому, упраздняются. Восторженная неистовая толпа вышла на улицы Рио;
Жозе де Патросиньу бросился на колени перед княгиней, а мрачный премьер-министр Котежипи пророчески шепнул: «Ваша светлость, вы выиграли партию, но проиграли трон…» Фазендейрос отвернулись от короны. В ноябре 1889 года императорская семья отправилась в изгнание.
Сегодня, не считая крохотной верхушки света, особенно чопорной за недавностью своего появления, сегрегация никак не проявляется. Если бы предрассудков не осталось, это было бы чудом; они живут, слабые, правда, но живут. Мы выходили с Леонидасом из квартиры одного поэта и столкнулись на лестничной клетке с разряженными юношами и девушками. Из распахнутой двери в соседнюю квартиру неслась джазовая музыка и шарканье ног танцующих. Отец и мать у входа встречали гостей: день рождения их младшей дочки. Мы улыбнулись их радости, и они пригласили нас с Леонидасом зайти потанцевать и повеселиться с ними. Приветливая Бразилия, где двери всегда открыты для всех!
Мы отказывались, они настаивали. После я спросил Леонидаса, почему они так легко пригласили нас, несмотря на его темную кожу. «Конечно, к неграм существует предубеждение, — ответил он, — но не к цвету кожи, нет. Недолюбливают наши манеры, наш язык. Это не расовое чувство, а опасение, что мы не сможем как следует себя вести, что мы будем грубить, хамить. Но как только видят, что мы хорошо воспитаны, культурны, тут уже все. Они сразу поняли, что ты иностранец, а я был с тобой, я говорил на твоем языке, мы были друзьями, цвет кожи здесь не имеет значения».
