Но еще до этой книги нестыковка мечты и каждодневности, постоянно терзавшая душу Платонова, направили его писания в русло романтической фантастики: «Звездная пустыня» (1921 г.), «Сатана мысли» (1922 г.), «Лунная бомба» (1926 г.), «Эфирный тракт» (1927 г.). Это, конечно, не от любви к подобному жанру, это скорее – отчаяние от невозможности ответить на вопрос: как жить, когда строишь светлое будущее, а за окном твоей коммунальной конуры – нищета, бесприютность, насилие, кровь? Сам не знал и читателю ничего толком сказать не мог. Оттого и размечтался…
Таким сочинительством Платонов занимался недолго: уже в 1926 г. он пишет сатирическую повесть «Город Градов», да еще политический памфлет «Антисексус»; в 1927 г. уже упомянутые нами «Епифанские шлюзы», в следующем году «Ямскую слободу» и «Сокровенного человека». В 1929 г. завершает «Котлован» и «Чевенгур».
Так появился именно тот Платонов, которого мы читаем и любим. Писать он начал не только конкретно, но и исторически выверенно. Все его вещи теперь «привязаны» к конкретным партийным начинаниям, отчего и расценивались властью наиболее пристрастно и злобно. Ведь он своим гениальным пером обнажал перед всеми интеллектуальную немощь большевиков, их абсолютную неспособность построить такую жизнь, чтобы человеку было в ней радостно и комфортно.
На самом деле, в основе «Ювенильного моря» – продовольственный вопрос именно в том виде, в каком он был поставлен партией на начало второй пятилетки. Художественная ткань «Котлована» абсолютно синхронна конкретным политическим мероприятиям ЦК: именно на ноябрьском (1929 г.) пленуме ЦК ВКП(б) был поставлен вопрос о ликвидации кулачества как класса, а 30 января 1930 г. по предложению комиссии во главе с В.М. Молотовым Политбюро приняло постановление «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Платонов своим невероятным чутьем художника все это провидел и отразил в «Котловане» (В. Васильев).
И все же не за социально-политические предвидения мы любим сочинения Платонова. Нам симпатичны его герои: люди «маленькие», зашибленные жизнью, но всегда живые и светлые. Жизнь героев Платонова как была отбросной до революции, такой же по сути и осталась. И это больнее всего ранило писателя. Он, как художник, способен был прикипеть только к людям обездоленным, но с живой душой. Для них не жалел он своего дара.
Еще в «Голубой глубине» (1922 г.) Платонов писал: «… мы ненавидим свое убожество, мы упорно идем из грязи. В этом наш смысл. Из нашего уродства вырастет душа мира». Это чисто русский мотив, иррациональное чувствование, сродни «одной слезинки ребенка», которую, по Достоевскому, нельзя пролить ради счастья всего человечества.
Спорить по этому поводу, вероятно, не надо. Хотя и с трудом верится, чтобы из «уродства» выросла «душа мира».
Вполне ясно другое: в революции Платонова не интересовали дела масштабные: классовая борьба да крушение буржуазной России. Его не манил к себе «новый человек», выращенный в марксистской пробирке. Его не волновали лозунги и призывы. Зато он сразу влюбился в человека «старого мира», которого, благодаря революции, потянуло перебраться из грязи прошлой жизни в светлый рай социализма. Тут не было общих рецептов, не было протоптанных троп – каждый царапался на свой манер, обламывая ногти и скатываясь в привычное зловонье жизни.
Но вера Платонова 20-х годов в то, что революция – это и есть материализованное воплощение человеческого идеала о счастье, была неколебима. Верил сам и верой той заражал своих читателей: вот изменит человек душу свою и сразу жизнь сама повернет его к лучшим своим граням.
И еще Платонов был уверен в том, что это история опутала человека, это она мешает ему жить так, как ему надобно. А потому Платонов и занимался тем, что с истории путы снимал, ибо очень хотелось ему, чтобы человек «повеселел».
О.А. Кузьменко заметил, что «неизбывной и нежной тоской окрашено мирочувствование Андрея Платонова. Свидетельств тому много: от прямых заявлений писателя до общей тональности его прозы. Сострадательный и грустный взгляд платоновских глаз западает в душу надолго».
