Уловив гул сдержанного одобрения такой решительности со стороны князей, Симон сразу понял, что несколько погорячился.
— Ведомо мне, что во многих княжествах монастыри и землями, и людьми, и скотом владеют, — решил он иначе подойти к этой щекотливой теме. — Ведомо и то, что князья, сознавая важность дела монашеского, даже испытывая нужду в гривнах, на добро церковное жадную длань не налагают. Более того, еще и сами дают щедро.
— Попробуй не дать, — шепнул на ухо Мстиславу Романовичу Киевскому его двоюродный брат Владимир Рюрикович Смоленский. — Из глотки сами вырвут.
— Тебе-то еще ничего, — вздохнул Мстислав Романович. — А у меня, сам ведаешь, сколь селищ дань не мне, а монастырям несут. Ежели все посчитать — несколько сотен наберется.
— То-то монахи у нас все как на подбор, сытые да румяные, — шептал в углу просторной гридницы желчный князь Александр Вельский Ингварю Луцкому.
— Это они с голоду пухнут, — усмехнулся Ингварь. — А румяные от счастья. Господь их благословил на служение себе, вот они и радуются.
— А окромя того, — возвысил голос Симон, вспомнив, как хитро надул его Константин с жалованной грамотой, — ни один из вас, прочим пагубный пример подавая, обманывать священнослужителя и в мыслях не осмелится. Князь же сей и обманывал, и, — тут у него в памяти всплыли саркастичные строки грамотки, — еще и изгалялся всяко. К тому же он, помимо язычников, и еретикам потакает. Люд крамольный, который я от греха и соблазна прочих по кельям рассадил, дабы они, в уединении находясь, сами грехи свои осознали, на улицу повыгонял безжалостно. Некие выходить не хотели, молили слезно оставить, так его вои силком их выносили!
— Ну, это он уж и впрямь того, — буркнул Владимир Рюрикович.
— А не врет ли епископ? — усомнился в словах Симона Мстислав Романович. — Уж больно много грехов на рязанца навалил.
Владыка же, будто услышав это, немедленно пояснил:
— Помстилось мне, может, напрасно я так на него напустился. Но потом вспомнил то, с чего он начал. Все, кто тут сидят, и сами, поди, не раз слыхали, какое черное дело под Исадами сотворилось. Всяко разно о том говорили, в том числе и о Константине. Известно, о любом наговорить что угодно можно, и пересудам этим черным я веры не давал. Однако я долго молился, всевышнего вопрошая, после чего пригляделся к челу князя сего, и страшно мне стало, ибо господь наш в своем нескончаемом милосердии откровение мне послал великое и самый край тайной завесы предо мной, недостойным, открыл.
В гриднице воцарилась тишина. Была она до того пронзительная, что слышалось, как жужжит шальная муха, бестолково мечущаяся вдоль оконного стекла в тщетных попытках выбраться наружу. Симон в точности выдержал театральную паузу в своей речи — чуть больше или меньше и эффект был бы совсем не тот — и произнес громогласно:
— Каинову печать на челе князя Константина я узрел, братья мои во Христе.
Тишина звонко лопнула, разродившись шумным взволнованным говором князей. Голоса были разные, от негодующих, искренне возмущающихся до осторожно недоверчивых, скептических.
— И каждый отныне узреть ее может, — перекрикивая всех, внес существенное дополнение епископ. — Поведал мне глас с небес, что переполнилась чаша терпения господнего и отныне округлый край печати этой каждому истинно православному человеку будет явственно виден, а тому, кто полностью безгрешен, ее вседержитель и вовсе всю целиком покажет.
Это уже было доказательство. Одно дело, когда некую печать видит лишь епископ — а «видит» ли, а не померещилось ли, не ошибся ли часом, — и совсем другое, когда предлагают проверить тебе самому. Не веришь, так пойди да полюбуйся, коли не страшно.
Симон, сказав такое, ничем не рисковал. Действительно, был на лбу Константина легкий полукруглый шрам. Еще в ранней молодости взял его с собой старший брат Олег Владимирович в поход на мордву, которая что-то пошаливать стала. Горяч был Константин, но неопытен, залез в самую гущу, сцепившись сразу с тремя воями мордовскими, вот один ему, изловчившись, рогатиной прямо в лоб и угодил.
Если бы на одно мгновение верный Ратьша замешкался, то эта битва последней бы для юного княжича оказалась. Но старый вояка успел своим мечом снизу вверх отбить рогатину, и та лишь едва чиркнула по лбу юноши, оставив на нем округлую отметину — память о самом первом княжеском сражении.
