Я тут же вспомнил о профессоре Густасе и вскоре постучался к нему. Его келья в точности напоминала мою. На столике и на полу — груды книг. Низкая деревянная индийская кровать, небольшой платяной шкаф. Под образом святого Боско висел крест.
Густас вскочил со стула, заключил меня в объятия и, радостно похлопывая по плечам, сказал:
— Теперь мы каждый день будем разговаривать и петь по-литовски. Я так истосковался по родине, — и, недолго думая, затянул «Рос в пуще дубок».
Я подпевал, и нам было несказанно хорошо.
— Ну как дела? — спросил наконец Густас.
— Тяжело было расставаться, - отвечал я. — Если бы не ваше приглашение, я не стал бы продолжать учебу... В Гиманджунге я был самостоятелен. И...
— И что?
— Обучая других, я обнаружил множество неясностей. И в отношении Христа, и в этих бесчисленных тайнах...
— А ты и не пытайся все выяснить, — посоветовал мне профессор. — Ты просто верь, и от этого только выиграешь. Все религии — и христианство, и ислам, и индуизм — состоят из великого множества тайн. Религия и должна быть таинственной, мистической, манящей. Да и хватит об этом. Я вот уже изучаю двенадцатый язык, а все потому, что нечего делать.
— Какой же вы изучаете сейчас? — поинтересовался я.
— Тамильский. А ты знаешь, что в Индии люди разговаривают более чем на ста языках, которые состоят из двухсот наречий? А язык — это ключ к человеческим сердцам.
— Открыв их, мы станем обучать индусов тайнам? — усмехнулся я.
— Зря тебя направили в Гиманджунгу, — сказал с сожалением Густас. — Внес Фасати путаницу в твою голову. Но благодаря убитым тиграм ты стал знаменит. Без диплома, а уже станешь преподавателем. Хотя бы во время экзаменов не проявляй своих сомнений. Не забывайся.
Я ничего не ответил профессору, а когда вернулся в свою келью, меня охватило отчаяние. Вновь начинается уже полузабытая монастырская жизнь. Колокольчик — к вечерним молитвам, колокольчик — к ужину, колокольчик — ко сну.
Руководство миссии поручило мне преподавать физкультуру в гимназии и семинаристам-первокурсникам. В свободное время я занимался совершенствованием своих знаний, готовился к посвящению в священники.
Но чем больше я читал трудов по теологии, тем больше у меня возникало вопросов, сомнений. Я страшился своих мыслей!
Я терзался, пытаясь побороть самого себя, вновь принимался за учебу, почти ни с кем не общался. Это было страшно мучительно.
Однажды, вернувшись из читальни, я застал в келье Разию. Она стояла с потерянным видом, а когда я к ней приблизился, упала на колени и заплакала:
— Я утоплюсь...
— Что случилось? Почему? — стал расспрашивать я. — Тебя кто-нибудь обидел?
— Я молилась Христу, молилась Шиве, а тебя я так редко вижу.
Ее слова поразили меня.
— Чего ты хочешь? — спросил я. — Ведь я миссионер.
— Я не хочу жить здесь, — не сдерживая слез, причитала Разия. — Поедем обратно в Гиманджунгу!
— Можешь возвращаться, никто тебя здесь не удерживает. Можешь носить красное сари, остричь волосы, сбрить брови и... вдовствовать, — отвечал я ей. — А я должен принять посвящение и получить диплом. Вот тогда меня, может, и направят в миссию. Ничем больше я тебе помочь не могу.
Разия вышла из кельи, опустив голову. Мне стало жаль ее. И вспомнилась индийская поговорка: «Не бей женщину даже цветком». А как я вел себя?..
Стремясь преодолеть свои сомнения, я зачастил в церковь. Я заставлял себя от всего отключиться и ни о чем не размышлять. Экзамены я сдавал отлично. Преподаватели были ко мне снисходительны. Размышляя о смысле жизни, я не раз соглашался с индийскими философами, которые говорили, что жизнь - это иллюзия, сон, ее вообще не существует, она плод нашего воображения.
Однажды в дверь моей кельи громко постучали. Кто бы это мог быть? Меня давно никто не навещает, даже профессор Густас стал редким гостем. Может быть, это Фасати? Он обещал не забывать меня.
Я торопливо открыл дверь. Нет, не Фасати. Какой-то индус. И вроде бы знакомый. Черные блестящие волосы, выразительное лицо. Одет в темный европейский костюм.
— Сильвио?! — Я протянул к нему руки и замер.
— Да, Сильвио Сингх, спокойно ответил он и сдержанно улыбнулся. — Я теперь джи
