В конце этого лета к нам неожиданно приехал Лазарев с Соней и Сарочкой Шнеерсон и с их матерью. Мы узнали, что доктор скоропостижно скончался зимой, а Лазарев убедил всю семью перебраться к нам. Жена Шнеерсона чем-то болела и не могла ходить.
Мы, дети, не обращали на это особенного внимания, нам казалось, что все в порядке вещей, а потому тем более нас поразила ее смерть, — первая смерть в нашей колонии. Это случилось зимой, когда мы праздновали годовщину нашей «Крылатой фаланги».
Приезд Лазарева, несмотря на то, что полностью были выполнены задания отца, внес много печали. После я уяснил причины этого из рассказов отца. Дело было в том, что там в заграничном центре партии произошли какие-то мало понятные нашему поколению распри. Планы отца были отвергнуты, хотя заказы его были выполнены. Связи с Лондоном постепенно стали порываться, и Лазарев приехал к нам полный досады и отчаяния. В России и в других странах, по его словам, наступила ужасная реакция, и революционные идеи потеряли силу и значение.
— Нужно, — говорил он, — бросить все, плюнуть на проклятое человечество и самим создавать новую породу людей.
Отец горячо возражал ему, говорил, что он согласен временно оторваться от мира, но все же высказывал уверенность, что день всеобщего восстания придет, порабощенный народ победит, и мы, ушедшие на край света, должны готовиться к этому дню, работать, не покладая рук.
— Работать я готов, — говорил Лазарев, — но отдельно от них. Мы сами, своими силами, будем бороться с проклятым царизмом!
Зимой наши работы часто прерывались политическими спорами, которые так увлекали старших и совсем не трогали нас. Жизнь нашего поколения складывалась по-другому, у нас являлись свои интересы. Эту разницу особенно тяжело и неприятно отмечать теперь, когда младшие поколения, пожалуй, еще дальше от нас, чем мы от своих отцов.
— Таков закон, — говорил отец Люси, повторяя слова своего учителя, — бытие определяет сознание.
Все же, несмотря на обилие споров, работы «Крылатой фаланги» шли с большим напряжением и энергией. Общий труд все более и более втягивал всех в свои шестерни, и мы, дети, один за другим входили в общий механизм труда.
Тогда же мы купили десяток оленей у бродячих якутов-долган и пять штук собак. Всем этим заведывал и распоряжался Тус. Такой важный пост страшно возвысил его в собственных глазах; он заважничал и к нам стал относиться покровительственно. Это смешило старших и забавляло нас, тем более, что нашей заботой было собирать олений мох на зиму и помогать Тусу в рыбной ловле.
На реке в двух местах у нас были забиты колья с привязанными к ним мордами, сплетенными из ивняка. Каждый день мы отправлялись туда на лодках и выбирали попавшуюся рыбу. Под руководством Туса мы ее потом коптили или сушили на зиму.
Дома мы бывали сравнительно мало, и я совсем не представлял, что делает отец. Между тем он тогда создавал свои удивительные «варины». Об этом замечательном изобретении я узнал только зимой, хотя не мог, конечно, оценить его значения. Впрочем, тогда и никто не думал, что «варины» все так изменят впоследствии. В сущности говоря, уже тогда стали намечаться два течения. Мы все жили борьбой с природой за благополучие «Крылатой фаланги», а там, около лаборатории отца, все творилось для будущих побед человечества.
Когда комариный налет загнал нас в комнаты, мы выезжали только за рыбой, надевая мешки со слюдяными вставками. Все же остальное время проводили вместе, видя каждый шаг другдруга.
Тогда Вера Рукавицына, которой исполнилось семнадцать лет, стала женой Лазарева и перешла в его комнату. Потом у Зотовых родилась дочь, и ее назвали Либертой. Однако ни то, ни другое не произвело на меня впечатления, и, если запомнилось, то потому только, что все это случилось за неделю до смерти больной Шнеерсон.
