Кармина села. Молодой человек тоже поднялся; в его серых глазах отражался свет луны, которая внезапно выплыла из-за туч, и это были глаза не Дино, а Джулио.
Кармина закричала, но он вовремя зажал ей рот рукой.
— Тише!
Она вцепилась в его ладонь зубами, а когда он с шипением отнял руку, сдавленно произнесла:
— Ты не Дино! Ты обманул меня!
— Мой брат ничего не знает. Он спит. Я уже говорил тебе: ты ему не нужна. Зато нужна мне. И теперь ты моя.
— Нет, не твоя, не твоя! — отчаянно произнесла она и заколотила руками по сену.
Джулио пожал плечами.
— Тебе было так же хорошо, как и мне. Не думаю, что в этом смысле между мной и Дино есть большая разница. Другое дело, он никогда тебя не хотел.
— Убирайся! — воскликнула она и зарыдала.
Джулио спустился во двор. Его сердце было полно восторга. Он только что обладал женщиной, он стал мужчиной первым из братьев, обойдя даже Дино, который никогда не уступал ему дорогу! Насчет Кармины Джулио был спокоен: едва ли она осмелится пожаловаться его матери или отцу, а когда буря в ее душе уляжется, наверняка, позволит прийти еще.
Орнелла никогда не испытывала того волшебного единения с матерью, какое иные счастливцы обретают с момента рождения. Андреа — она была уверена в этом — тоже никогда не чувствовал ничего подобного.
Беатрис не раскрывала детям своих тайн, и иногда Орнелле чудилось, будто горести и неудачи превратили сердце ее матери в камень. Ей казалось, будто Беатрис всю жизнь идет по туго натянутому канату, способному оборваться в любой момент. Сохранились ли в ее сознании воспоминания о минутах счастья, воспоминания, которые причиняют боль и вместе с тем заставляют жить? Орнелла никогда не могла предугадать поступков матери и отчаялась в попытках прочитать ее мысли.
Она лишний раз убедилась в этом, когда после трех дней отсутствия Беатрис принесла домой ружье, о котором было столько разговоров.
Орнелла и Андреа онемели от удивления, когда увидели новенький кавалерийский карабин. В отличие от пехотных и драгунских мушкетов это оружие было небольшим и сравнительно легким.
Оно показалось Орнелле изящным хищным животным; девушка с восхищением и опаской провела пальцами по стволу и спросила у матери:
— Где ты его взяла?!
— Я ездила в Аяччо, — ответила Беатрис, и в ее мрачных глазах вспыхнуло темное пламя.
— Но такое ружье наверняка стоит кучу денег!
— Я продала Фину. А еще заложила наш дом.
— Фину! — Орнелла застыла. — И… дом?! Значит, теперь нам негде жить?!
— Пока мы можем в нем жить. Остальные деньги я заняла.
— И как мы будем их отдавать?
Во взоре Беатрис появился укор.
— Разве это имеет значение?
Орнелла не знала, что сказать. Она не любила этот похожий на высохшую ракушку дом, однако сейчас почувствовала, что у них с братом отняли последнее, что они имели.
Андреа, которому предназначался дорогой подарок, тоже молчал. Он видел перед собой то, чего не пожелал бы узреть и врагу. Мать выглядела изможденной и вместе с тем пылала, словно факел. Ее ноздри раздулись, глаза широко раскрылись, пальцы хищно переплелись, будто готовые задушить врага. Ненависть разлилась по телу женщины, словно яд, пропитала ее сердце, отравила душу.
— Из него не так уж сложно стрелять, — сообщила Беатрис. — Можно спокойно попасть в цель даже с двухсот шагов.
— В человека? — уточнила Орнелла.
Андреа вздрогнул. Он не понимал этой разрушительной бесчувственности, слепой одержимости жестоким желанием.
Беатрис сурово посмотрела на сына.
— Главное решиться в первый раз, а потом все будет просто. — Она протянула ружье Андреа. — Завтра тебе исполнится шестнадцать. Я сдержала обещание. Теперь ты сможешь исполнить свой долг.
Андреа взял мушкет и ощутил его мертвый вес, как ощутил гнет судьбы, тяжесть неумолимого рока. У него не было и не могло быть свободы выбора, свободы воли, он принадлежал семье, был опутан сетями невидимой тайной войны.
— Надо отлить побольше пуль, — деловито произнесла Орнелла, и мать согласно кивнула.
— Почему ты интересуешься оружием? — спросил Андреа сестру, когда они остались одни.
Орнелла рассмеялась, и это был смех человека, который знает, чего хочет от жизни.
