— А люди в деревне хорошие, — продолжал Аркадий, — хоть и жизнь нелегкая там. Смотришь, будто коростой, коркой, покрылись люди от нужды, а внутри с душой. Только видеть надо…
"…Конечно, здоровая и работящая," — сейчас Мамонт понял, что недостатки жены существовали только для него. Никто вокруг не обращал внимания, не замечал ее дикого нрава. Конечно, жена была именно такая, куда здоровее и работящей его. — "Работоспособней!" — Все остальное в деревне не имело значения. Получалось, что всего остального просто не было.
"Прибой начинается!" — подумал Мамонт, глядя на погрузившегося по грудь Козюльского. Вспомнилось вдруг о своих внезапных пробуждениях на том супружеском ложе.
Он просыпается с колотящимся сердцем от грубых толчков в бок. За окном — еще синие сумерки. Такое пробуждение повторялось каждый день, но каждый раз, спросонья, Мамонт не мог понять, что случилось. Жена ругается: матом, во весь голос, не обращая внимания на тихое нежное утро. Она вообще не умела говорить тихо. — "До сих пор лежишь, сволочь!" — орет жена и в конце концов особо сильным толчком спихивает его с кровати.
Хотя, иногда спихивала его молча, когда Мамонт еще спал. Какое-то время Мамонт досыпал, распластавшись на полу, на домотканом коврике. Потом просыпалась жена и, опустив с кровати ноги, упиралась ими во что-то мягкое, чем опять оказывался Мамонт. Жена в ярости топтала поверженного и чем дальше, тем труднее было относиться к этому с юмором.
Аркадий все еще что-то говорил:
— …Ох, и урожайный этот остров. Так и прет все из земли! Представить такого не мог. Все же у нас в деревне такой земли нет. И климатические условия. Ну, и климатические же условия! Повезло тебе!.. Здесь большие дела делать можно.
Поначалу он еще пытался объяснять, кто он, Мамонт, такой, рассказывал о своей нелегкой жизни и о своем духовном богатстве, о том, как много в мире изменится после его неизбежного успеха. И не сразу понял, что она абсолютно не понимает его, ни единого слова.
"Ох, как не сразу!.. С некоторыми говорить, все равно как в отключенный телефон."
"Ты думаешь, дура, что работа твоя, добывание еды, — единственная ценность в жизни, — доказывал как-то Мамонт. Никогда еще он не выражался так вдохновенно. — А другие ценности для тебя, дуры, абстракция! Абстракция? А это ведь и доброта, и веселье, щедрость, легкость жизни". Последнее Мамонт особенно ценил.
— …А может и три урожая… — не умолкал Яков. — И крокодилов разведу. Говорят, очень выгодно: ремешки из них, сумки для баб… Ты не знаешь, станет здесь жить крокодил?
Оказалось, что в сознание жена приходила, когда заканчивались разговоры об абстракции, и совершались деяния реальные. В бешенство приводили ее действия Мамонта, считавшиеся в деревне проявлением слабоумия. Вот он взял и подарил соседу покос в лесу. Вот получил в лесничестве дрова, продал тому же соседу, а деньги с ним же пропил. — "Не могу я только работать и жрать! — орал он как-то в очередной раз. — Лошадь моя только работает и жрет! На ферме… Ты хочешь, чтобы я стал тупой и работящий, чтобы я постепенно лошадью стал?" — "Да!" — вдруг сказала жена, важно кивнув…
— …И бассейн плавательный… — продолжал Аркадий. ("Плевательный", — почему-то пришло в голову.) — Жену заведу, женюсь опять. А можно и две. Хоть три жены. Что мне, земля всех прокормит.
Дикую ненависть жена вызывала у него, только когда ела. В чавканьи, кряхтении и хлюпаньи, доносившихся из кухни, каким-то образом проявлялось самодовольное торжество — это был триумф, венец трудов…
Из воды вылез мокрый Козюльский, волоча по песку за хвост здоровенную рыбу.
— Во какую поймал! — закричал он еще издали. — Какие рыбы здесь. Ого!
— Жил бы ты, Аркадий, без заботы о завтрашнем дне, — пробормотал Мамонт. — И о сегодняшнем тоже. — Это камбала, — равнодушно объяснил он подошедшему Козюльскому. — Не видел что ли? Такая же как в гастрономе, только большая.
Козюльский свалил рыбу в общий котел, — полузакопанный в песок и обложенный камнями, черный чугун.
— Пусть поплавает пока!
Присев на корточки, Козюльский закурил:
— Помню, меня в войну как-то полицай поймал…
