Все насторожились, а Михаил Алексеевич свистнул. Он демонстрировал иногда удивительно вульгарные манеры: увидев на улице поток желтой глинистой воды, мог радостно сказать — «Как будто сотня солдат…». Вид сотни солдат, которые вынули и льют, был ему, должно быть, приятен.
— Какую именно экстериоризацию? — спросил Игорек. — Вы, верно, по методу Шарко, то есть выход наружу душевной жизни…
Непременно надо было показать, что все знает, обо всем слыхал.
— Вовсе нет, — спокойно пояснил Остромов, — Шарко нередко употреблял оккультные термины, понятия не имея об их смысле. У него наблюдался один из братьев, Ален Жофре, тоже, по счастью, знавший немногое. Вообще же он был врач по делам самым телесным, мозольный оператор, в сущности.
Золотаревский прыснул.
— Экстериоризацией называется выход астрального тела, — продолжал Остромов, волнообразно изображая этот выход. — Это упражнение требует огромной подготовки и высших степеней концентрации, но у нас оно доступно уже на третьей степени, при условии, разумеется, правильной защиты.
— Вы можете это показать? — спросил Альтергейм.
— Разумеется, нет, — улыбнулся Остромов. — Показать можно фокус, а выпускать для потехи душу из тела…
— Но тогда, согласитесь, никаких доказательств, — заметил протрезвевший от любопытства Беленсон. Пред ним сидел живой масон, и Беленсон почти решил, что это сон.
— Доказательств множество, — пожал плечами Остромов. — Экстериоризация как раз одна из немногих вещей, которые доказуются почти так же легко, как левитация. Вам известен, конечно, случай Бояно.
— Неизвестен! — крикнул Беленсон. — Вам известен? — спросил он Михаила Алексеевича, и, обводя присутствующих выкаченными глазами, искал поддержки.
— Не слышал, — признался Михаил Алексеевич.
— Я удивляюсь, — сказал Остромов. — Случай знаменитый, можно сказать, азбучный. Австрийский офицер Бояно стоял на постое в Карпатах. Год был, насколько помню, тысяча восемьсот пятьдесят восьмой, октябрь. Он заметил, что на него засматривается девка, рослая, черноволосая, очень смуглая, какие там иногда бывают. Мне случалось видеть карпатчанок, и я бы не устоял, но Бояно устоял — может быть, потому, что у нее был мрачный, тяжелый взгляд. Она преследовала его, ходила следом, наконец однажды заступила ему дорогу и сказала прямо, что хочет с ним слюбиться. Он ответил, что без любви спариваются только лошади. Она сказала, что придет к нему ночью и что он раскается. Бояно выставил у двери своей избы солдата и заперся на двойной засов. Ночью слышит царапанье о дверь, сильное, словно скреблась крупная кошка. Он спал, не раздеваясь, готовый ко всему от этой ведьмы. Вскакивает, бежит к двери: ночь холодная, ясная. Солдат стоит вытянувшись, как в столбняке, а перед ним маячит как бы пыльный столб. Бояно, недолго думая, ударил шашкой в середину столба, не вынимая ее, что важно, из ножен, — и ему показалось, будто посыпались искры.
— Крик был? — резко спросила Кякшто.
— Никакого, — отмахнулся масон. — Как вы хотите, чтобы астральное тело физически кричало? Бояно снял солдата с караула и отпустил спать, и сам улегся спокойно. Утром к нему приходит хозяйка, неся кувшин свежего молока, и приговаривает: спасибо, офицер, что ты убил ведьму. Что такое? Он бежит в крайнюю избу. Там лежит его красавица с рассеченным лбом; когда он взошел, открыла глаза, в упор посмотрела на него и испустила дух.
— И что с ним потом было? — спросил Поленов.
— Он поступил потом в монастырь, отмаливал грех, а выйдя из монастыря, занимался оккультными науками, — пояснил Остромов. — Но этот случай описан не только им, я думал, вы знаете… Любопытно, что именно последний взгляд ведьмы — так называемый ultima spiritus, дух испущенный, — не возымел на него действия. Ваш вопрос, — отнесся он к Поленову, — изобличает знание этой закономерности: тот, при ком умирает ведьма, либо принимает ее дар, либо бывает ею проклят. Мирной кончины для ведьмы нет. Как вы полагаете, господа, отчего при последнем вздохе она не смогла причинить вреда Бояно?
— Оттого что все это чушь, — сказал Беленсон, чтобы успокоить самого себя.
