Нам с Виктором было интереснее во дворе: мы там перед домом строили замки из песка, вместо того чтобы сидеть со взрослыми и слушать их скучные разговоры, — каждый вечер, каждые выходные — одно и то же, сами скучают и нам повеселиться не дают. Мы жили на восточной окраине Тель-Авива, в поселении примерно из десятка многоквартирных домов. Это считалось большой удачей, потому что многим эмигрантам из Советского Союза отвели квартиры в новых поселениях, вдали от крупных городов, некоторых даже в пустыню Негев загнали. А вот мне хотелось пожить в пустыне, я мечтал увидеть верблюдов. До сих пор мне ни один не попался, хотя жили мы среди песка и камней, а в город вело одно-единственное узкое шоссе.
После таких встреч с друзьями родители казались мне еще более раздраженными и подавленными, чем прежде. Странно как: немножко с друзьями посидели — и надо же, ссорятся, еще громче, чем обычно. Их возбужденные голоса будили меня в детской, а иногда я различал свое имя. Неужели я что-нибудь натворил? А может, они злятся, потому что я ни за что на свете не хотел здороваться с бабушкой одного мальчика из нашего детского сада?
Однажды ночью я никак не мог заснуть. Меня мучили угрызения совести. Я выскользнул из постели, открыл дверь в комнату родителей и замер, ослепленный ярким светом. Отец сидел на диване, тыльной стороной ладони отирая пот со лба. Мама стояла перед ним, уперев руки в бока, и кричала:
— А чего ты вообще ожидал, идеалист? Что тут все в мире и согласии живут, как братья и сестры, не разлей водой, а? Что вот так счастье всем бесплатно раздают, бери не хочу? Протянул руку — и взял… Так, да? Здесь тоже ублюдков хватает, как и везде.
— Вот только я не ожидал, что здесь и в иммиграционном ведомстве, и в жилищном управлении, и на бирже труда, и в политике сплошные ублюдки. Ну почему мы вечно сталкиваемся с ублюдками, ну, скажи ты мне?
Из разговора родителей я ни слова не понял. Ублюдки? Я невольно вспомнил о блюде, на которое мама выкладывала праздничный пирог, и о блюдце, в которое мы в детском саду наливали молоко котятам. А еще, кажется, кто-то о летающих блюдцах говорил… Или о тарелках? Ну, и что же в блюдцах плохого? Но выяснить это я не успел. Родители заметили меня, тут же замолчали и без церемоний отправили обратно в постель.
В эту ночь мне снилось, что мы медленно плывем куда-то на летающем блюдце, высоко-высоко в ярко-голубом небе…
На следующий день я рассказал Виктору о подслушанном разговоре. Виктор сразу все понял.
— Ну, ты идиот, — заявил он. — Ублюдок — это тот, кто все хочет получить на блюдечке с голубой каемочкой, и не работать. Ну вот, как чиновники, например. Потому они и ублюдки, — так мой папа говорит.
Однажды утром родители разбудили меня непривычно рано и объявили, что мы едем в отпуск. В прихожей поджидали три туго набитых чемодана. На такси мы отправились в аэропорт. Я этому страшно обрадовался, ведь на такси я ехал второй или третий раз в жизни. В самолете мне сообщили, что в Израиль мы больше не вернемся.
Расставаться с друзьями мне не хотелось. Особенно сильно я буду скучать по Виктору. Да и детские книжки, проигрыватель, кучу своих пластинок и большую часть игрушек никогда не увижу.
Однако уже вечером я с головой ушел в совершенно новый мир.
Эмигрант, с которым родители познакомились у входа в советское консульство, привез нас в район Вены, называвшийся Бригиттенау, в «Русский дворец» — старый доходный дом, населенный почти исключительно русскими евреями. Все они, как и мои родители, когда-то выехали в Израиль, не прижились там и теперь в Вене, «в перевалочном пункте для эмиграции с Востока», ждали, когда же им позволят вернуться на родину, в Советский Союз. Ждали неделями. Месяцами. В Австрии работали дворниками, уборщицами, нянями… Настроение в «Русском дворце» царило подавленное. В воздухе чувствовалась напряженность, граничившая с отчаянием. На то, что удастся вернуться «на родину», никто особо не рассчитывал. Страна победившего пролетариата лишь в самых редких случаях принимала своих блудных сыновей и дочерей.
Радушные эмигранты отвели нам спальное место в большой комнате, на полу. Нам выдали матрац, одеяло и простыни, из которых мама кое-как соорудила подобие постели. Пахло сыростью, плесенью и гнилью, а еще прокисшей капустой. Снаружи доносился непривычный звук — трамвайные звонки, а на другом конце комнаты наши хозяева — семья из четырех человек — спала на настоящих кроватях. Старик храпел и постанывал во сне.
