— Сигарет бы мне, Зоя, — встал он перед прилавком.
Зойка взглянула на его лицо и ахнула:
— Били?! Ах, падлы! Бушлат-то, бушлат! Как в луже валялся! Ногами били?
— Сигареты давай. — Алексей положил деньги на прилавок и закашлялся.
— Небось все на одного?! Дешевки! — не унималась Зойка. — И рубаха вся в крови!
— Цвет зари! — усмехнулся разбитыми губами Алексей. — Брусничный. Самый модный!
— Ладно тебе! «Модный»! — отмахнулась Зойка и, перегнувшись через прилавок, зашептала: — Завтра, как за зону выйдешь, прямиком ко мне. С бригадиром я договорюсь. Он у меня вот где сидит! — Она похлопала ладонью по карману замусоленной куртки. — Дворец мой тебе каждый укажет. Я тебя чаем отпою с облепиховым вареньем. Вмиг кашель сойдет! И цвет твой модный постираю. Слышишь?
Алексей молча кивнул.
— И без туфты чтобы! Я ждать буду! И вот еще что... Ты норов свой пока в карман спрячь. Недотымкам этим саловским на глаза не лезь. Могут ночью пером пощупать, а у тебя силенок сейчас кот наплакал! — И, увидев кого-то за спиной Алексея, хрипло закричала: — Ну че стоишь? Кино тебе здесь? Взял курево и отваливай!
Алексей послушно повернулся и поплелся в барак.
Ночь он не спал, перемогался, прислушивался, не остановится ли кто-нибудь у его места на нарах, к рассвету не выдержал и задремал. Но кое-как, вполуха — так, что слышал все, что происходит в бараке. Но подъем не проспал, дождался, когда работяги потянулись к столовой, надел бахилы и бушлат и подоспел к вахте в самый раз: колонна строилась на выход.
Через час-полтора после начала работы Алексея отозвал бригадир и сказал:
— Чеши, куда собрался, но чтоб к съему — как штык здесь!
Алексей выждал еще немного и, проваливаясь в рыхлом, подтаявшем уже снегу, пошел к дороге.
...Он стоял на пороге и оглядывал комнату: стол, накрытый цветной клеенкой, кружевную салфетку на комоде, кровать под пикейным покрывалом с горой подушек, занавески с подзорами на окнах.
Все накрахмаленное, ослепительно белое, давным-давно позабытое.
— Ну что столбом встал? — Зойка шла навстречу, непривычная без белой своей куртки, словно бы выше ростом, совсем еще молодая, в платье с короткими рукавами и вырезом на груди. — У меня таз с водой уже час на плите бурлит. Скидывай свое барахло!
Алексей снял бушлат, стянул через голову верхнюю рубаху и остановился в нерешительности.
— Все скидывай! — распорядилась Зойка. — Исподнее тоже! Небось чернее грязи! Ну чего уставился! Сто раз тебе говорить: вода выкипает! Да ты никак застыдился? Господи! Мужиков я голых не видела! Или застудиться боишься? Вроде у меня тепло. Погоди-ка!
Она сдернула с постели покрывало, раскидала в изголовье подушки, откинула одеяло:
— Раздевайся и ложись. А барахлишко свое на пол кидай. Я сейчас!
И пошла к дверям.
Алексей торопливо, путаясь в штанинах, разделся и лег, натянув одеяло до подбородка. И вовремя! Зойка вошла уже в халате, и видно было, что надет он на голое тело, связала в узел Алексеевы вещички, став над кроватью, усмехаясь, сказала:
— Не согрела я тебе постель. В холодную мужика уложила. Ничего, потерпи!
И, забрав узел, вышла из комнаты.
Алексей повернулся к стене, умащивая поудобней подушку под головой, и увидел в углу простыни черные буквы: «ИТУ» и номер. «Простыни-то казенные! — догадался Алексей. — ИТУ — исправительно-трудовое учреждение, а по-простому если — лагерь. А номер — это инвентарь значит! От прежнего муженька, наверное, остались, их бы сдать полагалось; а она наплевала и пользуется!» Штамп и номер на простыне напомнили ему пэтэушное белье в общежитии. Такие же здоровые штемпеля ставили. Здесь хоть в углу, а там — где попало! Он улыбнулся своим воспоминаниям и заснул.
Проснулся он оттого, что кто-то гладил горячей ладонью его синяки и ушибы, потом над самым ухом услышал прерывистый голос Зойки:
— Измордовали-то как! Ах, зверье!.. Ничего, заживет... Ты молодой... Молоденький совсем...
Все еще в полусне, он повернулся и ощутил всю тяжесть ее сильного тела, а она все крепче и крепче обнимала его, короткими быстрыми поцелуями касаясь его избитого тела.
