В конце рабочего дня мойщик стекол неторопливо закуривает и, перегнувшись, вглядывается в роскошь забвения ландшафта.
Тишина. Дорожные пробки сгустками перламутра ворочаются, как в руках великана огниво сокровищ.
Жажда спикировать в белую тьму заливает глаза. Он ложится навзничь и орет Summer Time. Люлька, качнувшись, перебирает страховку, как звонарь – благовест, онемевший от страха.
Безветрие. Ревуны в Золотых Воротах со всей полифемовой дури взвывают тоскою, выдувая в дебрях фарватера вешки – плешки. Танкер входит на ощупь под мост, как в Сциллу: от борта до борта – ни зги. Пропадает с концами.
Припозднившийся клерк на тридцать седьмом, оторвав башку от цифири баррелей с нефтью, одурело пялится в окна. Тумана прибой накатывает поперек, и захлестывает удушье.
Утопленник, хватая ртом немоту, царапает лапкой стекло.
Флуоресцентный комбинезон уходит блесной на дно.
Клочья тумана затягиваются, как ряска.
15
Шарéй выкатывает вприсядку на берег бородатым, как облако, черномором. Из усов разбредаются витязи караулом, громоздят силуэты – сгустки тревоги.
Гигантская горлинка (с три этажа) ходит павой в тумане, клювом вздымая на пробу прохожих – ищет святого Франциска, – как золото в просе, как семечку в жмыхе. И все гулит с тоски, и гулит, стеная по жениху, по пище.
Прохожий со страху становится на четвереньки.
16
Плашмя, руками вперед, утопленница Африканка ощупывает береговую кромку и сучит из пряжи прибоя нить, чтоб покрепче смотать клубок лабиринта тумана, бинт вокруг сердца.
Заплутавшаяся чайка, вскрикнув, клювом гвоздит по гузку в песок пике.
17
Велосипедный звонок, дребезг трамвайных пробегов канут, как серебро чаевых под каблуком шпаны.
Парсек созвездья Тишины вразвалку, словно раскатистое молчание Саваофа, входит кругами в восьмерки кварталов, расходится взмахом крыла, вползает в улитку слуха; закрывается наглухо, смотрит и обвыкает.
Колокола костела приглушаются ваткой на языке.
Гланды кирпичной кладки забиваются под завязку дифтерийным налетом, звон уносится в трюмы, и кричит сирена сдавленным воскликом автовора.
18
Я этого подонка вмиг приметил. Красивый город пролегал меж нами, как труп зазнобы, не разделенной в яви, как шарф Настасьи между Мышкиным и Богом.
Мне нужно было осушить пространство, чтобы достичь, войти и распознать: его прозрачность ангела; исчезнуть.
Туман захлестывал мой шаг, как мысль – желанье.
19
Я в сумерках встретил тебя со спины, и не смог удержаться, чтоб не пойти за тобою, хитрецом представляя твое удивление. Но через сотню шагов вдруг раздумал окликнуть.
Я шел, размышляя сначала какое-то время о тебе вне земли, и мне показалось забавным – вот так, со стороны – с тобою совпасть, без ведома, без узнавания.
Я стал тебе подражать – за спиной, поначалу твоей походке, движениям взгляда: выплетая зеркало, чтобы войти – к сути. Тебя интересовали таблички на перекрестках – ты шел куда-то по адресу, и я решил с твоей помощью выбрать центр.
Я хотел войти в тебя со спины – и родиться: так мне представлялось спасение.
Но в город входил туман. Половодьем он шел из твоего сердца, как Волга в мае.
Вскоре Дельта достигла неба, и в нем поплыли хазары.
20
Он работал в пиццерии на доставке, и город ведал изнутри, как лампа кинопленку.
Он нес пиццу в руках в термосумке – с серебряным нутром и серой шкурой, как соловей, как море лунной ночью. Нес бережно, как если б драгоценный поднос, уставленный хрустальным Градом, заставленный прозрачным, невесомым точнейшим слепком города, в который сейчас вползал туман одышкой моря.
Под вечер руки его плыли в свете жемчужном фонарей и рассекали клубящиеся призраки. Вдруг сгусток молоки, взбаламученной движеньем, на сумке удержался, не вспорхнул, и далее бесстрастно он понес косматую башку – О – Олоферна, и та, кривляясь, таяла и пела.
Когда входил в подъезд, с собою внес обмылок – головку девственницы, с гривой, как комета.
21
В мо́мре, густой, как морок, в кисельных ее берегах, он идет, проникая сквозь стены слепцом. Я едва попадаю в поступь – рывками, как шарик воздушный на нити наития.
Я чуткостью взвинчен, как острогой колонок.
