И дальше я Саратовом бежал, сквозь стены, потолки, колонны, – мне площади ступенями казались, и улицы прожилками листа сплетались под ногами, голова в луну, как нетопырь на простынь, норовила, и виражом я света яму обводил… Я устали не знал – усталость, напротив, уходила вместе с жизнью. Мой каждый шаг, прыжок был крошкою свободы – я за пазуху крупицы прятал, копил краюху антигруза, и когда я тенью пробегал по парковой ограде, вдруг став, узрел, как тень, оглядкой помешкав, дальше, дальше прутья оживила.
Светил фонарь, согбенный и седой, укором гнал он тень в чащобу, я же, освобожденный, невесомый, подымался в акаций перистые кроны, чтобы вдохнуть из них степи Суслячьей зной, яд полынный, суховея кровь, чтоб к черепу стеклянному хазара припасть губами, клятву прошептать, – и задохнуться смертью, как свободой.
А вернувшись к вокзалу, видел рельсы – пустые, пустые, как будущее: юности погром. Я вел, я трогал пальцами чуть теплый блеск, я всасывал сквозь слух их костный мозг – я звон лизал, как будто кислый жемчуг, припаянный к ушной ракушке, – я пытался так прикинуть сокращение стоянки, растянувшейся в две жизни…
Поезд постуком шел прочь из слуха, он где-то зависал над Волгой разливанной. Тук-тук, тук-тук, где пусто – там и злато. И на мгновение над привокзальным небом лик археолога восстал – очкастый, мертвый: линзы забрызганы кровью, как Марсом телескоп, – в них идол корчился, откопанный, желанный. Исчез. Блеснули рельсы – вороным отливом – и потухли. Вдруг цыганка нырнула в морду на перроне и, смутившись почему-то, отвернулась…
Купил бутылку минеральной, захлебнулся. Так горло пересохло, что по глотке волна не шла, ее гортань себе, всю впитывая, спазмой зажимала…
Жизнь на перроне тихо остывала. Носильщик прикорнул на тележке. Торговки разбрелись на перерыв – «окно» открылось в расписании. Одна присела на скамейку, пирожком подзакусить – гремя вставною челюстью, чавкая товаром.
Вдруг крик раздался. Дикий, как клинок. Толпа взорвала двери зала ожидания, из окон сыпалась. По головам вспорхнул притоптанный, забился голубь. Старуха толстая ползком, ползком, толкаясь об асфальт руками, заголосила:
– Режут, лю́дей режут!
И тут, за ней, в проеме зала опустевшем вдруг показалась шаткая фигура. Худой, седой, за шестьдесят. В ковбойке. Толстенные очки. Портфель к груди прижат. Грудь окровавлена, живот распорот: черный парус, перламутр. Шатается, как рулевой при шторме.
Вдруг из толпы к нему за спину двое. Все в белом, вроде дети, но усатые, подвижные, как чертенята, и бьют его по почкам, в печень кулачками, ту-тук, тук-тук. А третий карлик, в белом, как у Пьеро, просторном балахоне, старается урвать из рук портфель. Кровь хлещет из печенки, почек, до шеи им слабо допрыгнуть для удара.
Упал. Портфель и карлики исчезли.
Мент оглянулся. Никого. Ни человечка.
На запасных путях вдруг товарняк зашелся ре-диезом, дернул, грохот цепочкой прокатился по цистернам. Так щелкают на дыбе позвонки.
Я тоже подошел. Вгляделся. Брызги кровавые на линзах расползались.
Фонарь вдруг дзенькнул наверху, зашелся, как магний вспышкой, дребезгом и лопнул в то мгновение, когда на линзе проступила лучистая, как голограмма, фотка: ручонки, ножки, голова, живот Вергилием возвещенный, желанный Младенец Золотой. В портфеле карта захоронения в раю хазарском, в Дельте, куда предание с Кумрана от ессеев к царю Иосифу попало в размышление, хранилась покойным археологом: мидяне-колдуны ее к рукам прибрали, не всех их, магов нефтяных, прирезал Дарий, «все пахнет керосином», огнепоклоненьем, пылает Каспий, вышка горлом хлещет нефтью, В-2, опорожнившись, тянет разворот…
– Весь этот бред мелькнул мне вместе с светом, и свет мгновенно размолол мне мозг – засветкой – сверх-осознанья взрывом, чтоб жив остался… Значит: криминал, воры-карманники, цыган полно здесь было всегда… Но почему Пьеро и балахоны, усатые карлуши и произвольность зла?! Все к черту, к черту, надо драпать! Нужно нагнать себя спасеньем – как душе из сна вернуться в тело… и проснуться.
Долой, долой стеклянные страницы! Догнать, догнать погоней поезд новый! как жизнь… Гони! лети, мой возник волгский, забубенный таксарь, пятискоростей помыкатель! Гони хребтом моста, холмистым, словно бег степного волка. Атý его, атý – в упряжку!
