Когда солнце склонялось на четверть, он вновь вползал в ажурные зенки гигантских стрекоз – их крылья нависали сетчатыми пластами, крошились под пальцами стремительным, как обморок, падением… И тогда помогала стропой какая-нибудь березка или – только – пучок полыни, воняющий Сечью.
Время от времени, усаживаясь в кавернах стрекозьих челюстей, он отдыхал, отделяя свой взгляд в свободное парение. Отдалившись, зрение, как маяк, посылало правдивое изображение: обвал породы над темно-зеленым глазом, всматривающимся в недра.
Иногда, опрокинувшись, в окуляре окоема он видел себя, который, вторя истребителю, прохладно плыл на водной изнанке зноя по направлению к зрачку.
Котлован безумной, как лоботомия, открытой разработки. Раз-ра-бот-ки, вынувшей двести метров неба со дна среднерусской возвышенности. Словно стаи бомбардировщиков, над нами еще грохочут шторма палеозоя. Жор котлована перемолол сто пятьдесят миллионов кишащих животом осадочных кубометров: соль небес, растворенная в ночном море Крыма.
Котлован перемолол время в стены, ступени, набережные, мосты.
Ополоумев, Следопыт следит, карабкаясь и сползая по впившейся в породу стреле пустоты, и вдруг зачем-то вспоминает, как на дне Хитровского переулка Горького когда-то сразил сифилис страсти. И тогда его осеняет: даже произвол имеет свой отпечаток – случай.
Так вот. Проходит лето.
Настоящее время-место: осень, чей пуп – «крестовик» – распустил в листве солнечное сплетение. В цокотушном гареме теплынь разливанна – от топленой и кровяной капели сгущенного света. Лист-самокрут, сгорая, качает над озером дымную прядь полета.
И радиус прогулки, колеблемый раствором видения, внезапно, как озарение, взмывает в зенит рельефа.
Веер слежения вдоль насыпи левосторонней железной дороги. Справа Москва, сзади Казань, в ладони печать меловая; у мозжечка – кучевой моллюск, взмыленный закатом.
Солнце диаметром полтора метра, с хвостом не длинней цистерны, не торопясь, в темпе дрезины, ровнехонько по проводам.
Тишина, как если б вынули воздух. Следопыт тянется за сигаретой, из-под подошвы выскальзывает равновесие. Порожняк, громыхая немотой, рушится в направление.
Воды небесные тронуты каплей радужной нефти. Следует взрыв, как крови сгусток в носоглотку, и глухие войска по шпалам шеренгами известняковых карьеров, пласт за пластом сквозь шорох каменных стрекоз, выпроставшихся из отпечатков, загромождают воздух.
Оранжевый диплодок Сталинграда жрет огненную листву пылающего нефтью неба.
Если ветрено, море похоже на дряблую кожу щеки старухи, которую трогает ветер и свет немыслимых взгляду странствий, в которые когда-то – когда была молодой – ее отправился муж. И парус идет лабиринтом, сапой – меж волн – чередой могил, по жгучим ее морщинам катится, как слеза, вобравшая день отплытья, – весь как одно мгновенье, с точностью озаренья…
Муж – герой или предатель – еще до сих пор не ясно. Ребенок их – ветер, ветер – треплет ладошкой соленую материнскую щеку, утирая слезу, гонит парус все дальше.
Расплавленная пристальностью, лазурь отступает за горизонт, трепеща, теснима тетивой окоема, вдруг дрогнувшей ураганом мести.
«… …, я – …, прием. … …, я – …, прием».
Слышен шорох помех – перелистывается атлас связи.
«…, я – …, прием. Прием».
Наконец, вырывают из атласа лист, находят на нем меня – цок, – прокалывают карандашом: начинается сеанс связи.
«– Я. Я. Сейчас я нахожусь в твоей мансарде (если помнишь и если счет все еще тебе доступен – последний этаж самого красивого дома на Патриарших Прудах). Обе створки твоего окна открыты, тростниковые жалюзи подняты в свиток над рамой; сорок два кубометра (за вычетом объема кушетки, книжного шкафа, меня, столпотворения моих страхов и желе рождающего их долгого взгляда, а также роя червонных шмелей сознанья, атакующих, как нектар, эти страхи – эти строки; так что в результате вычитания мы получаем минус-объем, не-место – как и положено всякому предсмертному созерцанию) населены смеющимися облачками тополиного пуха: они плавно водят хороводы, цепляясь за углы, внезапно будоражась шумом, доносимым сквозняком с Садового кольца. Я хватаю их ртом, различаю их вкус, вкус смеха, щекотки. Из окна, различенные ветками, листвой, движимые смесью ветерка и воображенья, просыпаются в комнату – световой шелухой – блики, оседают на потолке, обоях, неровно разворачиваясь своими обратными сторонами – пятнами прозрачной тени. Я уверен, я слышу их шелест.
