Сказать, что Лейн восхищалась его работой в кино, значило не сказать и десятой части того, что она испытывала. О, Лейн знала из публикаций в женских журналах о всех его человеческих недостатках, но на экране он мог творить с вами все, что хотел. Взгляд этих глаз мог заморозить душу или растопить сердце — по желанию.
Лейн тяжело вздохнула, подумав, что в реальной жизни он окажется сплошным разочарованием и только подтвердит свою репутацию, бытующую в средствах массовой информации. А ей остается всего-навсего профессионально выполнить то, что от нее требуется. Пора приниматься за работу. Она дождалась Роуэна, который принес гигантскую бутылку родниковой воды. Затем они вместе проверили, как работает компьютер, и разобрались, где что лежит. К тому времени и голова у нее заработала, Лейн даже заверила Роуэна, что наскребет материала для нового варианта роли матери. Однако радостное облегчение, отразившееся на его лице, тут же сменилось кислым выражением, когда Лейн настоятельно попросила, чтобы не только последняя фраза в фильме по-прежнему оставалась за Фергюсом Ханном, но и актер, играющий роль его сына, был предупрежден об изменениях при первой же возможности.
К тому времени когда стемнело, злое чувство побудило Лейн предложить будущему зрителю новый взгляд на характер гречанки, матери мальчика. Изначальный вариант сцены строился на том, что мальчик высказывает отцу долго скрываемые чувства после того, как спасает его, тонущего в плавательном бассейне. Вмешательство Инги закончилось тем, что Лейн убрала все, что могло вызвать у зрителя симпатию к ее героине. Мать мальчика теперь приобрела черты вечно хнычущей пустой эгоистки, такой же, как и отец.
Пока принтер печатал третий экземпляр ее нового варианта, она почувствовала, что последнее напряжение окончательно лишило ее сил. У Роуэна хватило ума не прерывать ее, и теперь Лейн грызло чувство голода — кроме неаппетитного ленча в самолете она ничего не ела за весь день. Принтер выплюнул последнюю страницу, и в наступившей тишине Лейн услышала детский голосок, приближавшийся со стороны дороги.
— Папа, тут свет горит и что-то шумело.
— Заглянем? — заговорщически спросил мужской голос, услышав который Лейн подпрыгнула.
Ошибиться было невозможно, сколько раз она слышала его?!
— Да! Да! — с готовностью отозвалась девочка.
«Нет! Нет!» — мысленно простонала Лейн.
В дверь негромко постучали и открыли. Крупный ночной мотылек стремительно влетел в комнату и закружился вокруг лампочки. Каким-то образом Лейн нашла в себе силы медленно повернуть голову и спокойно оглядеть вошедших. Как ни странно, первое, на чем задержался ее взгляд, было прелестное детское лицо, обращенное к ней, и Лейн не задумываясь широко улыбнулась.
— Здравствуйте, — сказала очаровательная крошка, чьи синие-синие глаза засияли радостно ей в ответ.
Лейн опустилась на корточки, и их лица оказались на одном уровне.
— Ну что ж, здравствуй, цветочек. Как тебя зовут?
С этим вопросом она перевела взгляд с ребенка на отца, смотревшего на нее сверху вниз синими-синими глазами чуть насмешливо.
— Здравствуйте, — сказал он, зная, что представляться ему нет никакой необходимости, но счел необходимым ответить на ее вопрос.
— Должен предупредить, это Ужастик с большой буквы!
Девочка, держась за руку отца, замотала головой.
— Вот и нет! Это Ханна!
Как же, как же, вспомнила Лейн, Ханна Ханн!
— Тогда здравствуй, Ханна, — сказала она и, собрав силы, выпрямилась, глядя Фергюсу в глаза. Он оказался выше ростом, чем она думала, и ей пришлось слегка запрокинуть голову. — А меня зовут Лейн Денхэм.
В синих глазах его мелькнуло удивление, пока он сравнивал свое представление о Лейн с ее реальным воплощением. Лейн стало стыдно. Она вспомнила, что даже не умылась с дороги. Если бы раньше Лейн вообразила, что предстанет перед Фергюсом Ханном в виде выжатой мокрой тряпки, ее бы хватил удар. Впрочем, такая возможность сохранилась у нее и сейчас. А пока оставалось ответить неуверенной улыбкой на его ироническую усмешку. Ему хватило хладнокровия протянуть ей руку. Она внимательно посмотрела на нее, прежде чем вложить свою, уступающую по размерам и более изящную. Пожимая руку, Фергюс сказал:
