Сопровождающий, молчавший в пути, так же безмолвно провёл её по переходам в переднюю и остался за дверью.
А здесь стояли бояре, и люди духовные, и послы иноземные. Гнилостный дух тяжелил дыхание, будто властитель, с коим ждали прощания, уж не живой, а тленный. Евфимия остоялась в свободном углу у окна. Услышала тихую перемолвку двух архиереев: «Идуще же от ран его нежид смертный!» Иноземцы, не опасаясь быть понятыми, обменивались мыслями по-немецки. Евфимии достигли два слова: «Тиран смердит!»
Из государева покоя высунулся Василий Беда и остановился на ней глазами. Занявший место почтенного своего батюшки Фёдора Беды, Василий, будто меж ним и завтрашней инокиней не было ничего худого, очесливо произнёс:
- Взойди, Евфимия Ивановна.
Она вошла, стараясь унять дыхание, ибо смрад был невыносим. Стала у двери. Увидела одр, окружённый светильниками, столпившихся вкруг него чернецов и вельмож, а главное - лик Василиуса, беззенотный, утерявший человеческий образ.
Ближе всего были к государю Иван Иванович Ряполовский и Иван Юрьевич Патрикеев.
- Скажи, князь, - глухо обратился Василиус к Ряполовскому. - Нельзя ли приложить что-нибудь, дабы уничтожить дух?
- Государь! - отвечал Ряполовский. - Как тебе полегчает, тогда бы в рану водки пустить бы…
- Еремей! - плачно позвал Василиус придворного лечца Германа. - Ты пришёл ко мне из своей земли и видел моё великое к тебе жалование. Можно ли что-либо сделать, дабы облегчить болезнь?
Герман подошёл и деловито сказал:
- Видел, государь, большое твоё жалование ко мне и ласку. Помню твои хлеб-соль. А могу ли, не будучи Богом, сделать мёртвого живым?
Василиус повёл челом, как бы обвёл беззенотным взором присутствующих:
- Братья, я уж не ваш!
Подошли Спасский архимандрит Трифон и Симоновский Афанасий. Поднесли схимнические одежды: куколь великой схимы и кожаный наплечник - аналав, четвероугольный плат со шнурами. Такой порамник, опускаясь сверху, от шеи, и разделяясь на стороны, обнимает подручье и крестообразно располагается на груди и раменах. Шнуры же обвивают и стягивают тело схимника.
Тут Иван Юрьевич Патрикеев углядел Евфимию у двери и склонился к Василиусу. Потом подал знак деве подойти.
Она стала над отходящим, замерев духом.
- Евушка! - позвал он.
- Вот я перед тобой.
- Подай утешение, не оставь непрощённым. Она молчала.
- Скажи слово! - умолял умирающий. Она склонилась над ним:
- Не схимься. Грех тебе схиму на себя возлагать.
- Что? Как? - не понял великий князь. - Я хочу принять схиму.
- Бог накажет за святотатство, - ещё ниже наклонилась Евфимия. - Внемли последнему моему совету: не принимай схиму!
- Что эта женщина говорит? - возмутился архимандрит Афанасий.
- Евфимия Ивановна! - образумливал Василий Беда.
- А дочь Иван Дмитрича-то права, - истиха прозвучал голос Ряполовского на ухо Патрикееву.
Беда схватил Евфимию за руку, прошипел:
- Поди прочь!
Василиус из последних сил произнёс:
- Пусть будет по её. Дьяк оставил деву в покое. Бояре заговорили:
- Государь может превозмочь болезнь.
- Не дело богопомазаннику покидать мир допрежь смерти.
- Не даём воли схимиться.
Архимандриты Трифон и Афанасий со схимническими одеждами отошли.
За плечом Всеволожи прозвучал жёсткий сказ младшего великого князя, юного соправителя, завтрашнего самодержца Иоанна Третьего:
- Тётка Ефимья, тебе пора!
Голос напомнил девий бас Агафоклии на реке, в русалочьем сборище, что явилось во сне. Да и слова были те же.
Покорная Евфимия удалилась из великокняжеской ложни.
В передней услышала иноземцев:
- Опять юноша на престоле!
- Понаблюдаем новые смуты… Она, проходя, молвила по-немецки же:
- Этот юноша вразумит стариков. Не смуту увидите, а победы.
Невнятное для окружающих алалыканье иноземцев оборвалось, как отрезалось.
Тишина и зловоние проводили её из передней.
Не чёрным ходом, а с Красного крыльца покинула Евфимия государев терем.
Сразу же на площади у Пречистой узрела юродивого Максима с метлой в руках. Он тщательно, хотя бесполезно, мел рыжую жижу мартовской слякоти, приговаривая во всеуслышание:
- Государство ещё не совсем очищено. Пришла пора выместь последний сор!
