Данику все понятно еще и потому, что в рассказе, который читала им учительница, речь шла о таких же, как он, детях деревенской бедноты. Янко-музыкант — польский мальчик-пастушок, тоже сирота, а мать у него — батрачка, которых там, в Польше, называют «коморницами». Музыкант — это кличка Янки. Для него все вокруг пело: и лес, с его шумом и звоном птичьих голосов, и луг, где вечерней порой квакают лягушки и кричат коростели, и деревня, когда она весенней ночью играет-гомонит сперва девичьими песнями, а потом перекличкой петухов… И эхо для него пело. Пели под ветром даже зубья больших вил, которыми мальчик Янко разбрасывал навоз по панскому полю…
— Малец, встань!
Даник очнулся от задумчивости и встал.
— Ты почему не рисуешь?
— Я рисую.
— Ну, так садись и работай.
Да, рисовать все-таки надо лучше. «Сначала легонько карандашом, а потом красками», — вспоминает Сивый слова учительницы. Мальчик смотрит на яблоко, на кленовые листья.
Как красиво желтеют они на клене у их хаты! И не заметишь, как оторвется хвостик от веточки и лист опустится в бесшумном полете, ляжет на песок, на траву. Приятно собирать их в пучки — маме, хлебы печь, — приятно разглядывать их тонкие жилки или ворошить их босыми ногами… А яблоки!.. Летом Даник часто спал в садике у хаты, под их единственной яблоней «белый налив». С вечера он, бывало, долго не засыпал, все прислушивался, как падают яблоки в мягкую высокую траву, как они задевают на лету листья и веточки. Часто, выбравшись из-под одеяла, он, стоя на коленях, шарил вокруг, в холодной росе, руками. Найдешь-нащупаешь яблоко и вопьешься зубами в кисловато-сладкую мякоть!.. Звезды — высоко над хатой и яблоней, с болота доносится лягушечий хор, в саду звенят комары… Ночка и правда поет — так тихо и так многоголосо…
Тому польскому мальчику, Янке-музыканту, и самому захотелось играть. Смастерил он себе скрипку из дощечки, натянул проволочные струны. Да не хотела она играть так, как та, что он слышал в корчме или в панском имении. И Янко решил украсть настоящую скрипку у панского лакея. Его поймали. Хворого мальчика-сироту панский суд присудил к наказанию розгами. Бил «музыканта» гминный сторож, придурковатый Стах, такой же, видно, как тот Василь, что держал когда-то Даника, пока Полуянов Павел ударил его палкой по голове…
Пани Марья все что-то пишет в журнале. Длинные черные ресницы совсем прикрыли глаза. Она не видит Даника, и вот он опять глядит на учительницу.
Янко-музыкант кричал: «Ма-ту-ля!..» И пани Марья, читая, как-то странно произнесла это слово. Три раза. В первый раз она сказала его, остановилась и, закрыв глаза, тряхнула головой. А после третьего раза на глазах у нее выступили слезы… Да, он видел это, потому что он сидит как раз против стола…
Длинные черные ресницы учительницы неожиданно поднимаются. Большие карие глаза ее смотрят в серые, перепуганные глаза Даника.
— Малец!
Сивый встает и заливается краской. Уже не только она, весь класс — он это чувствует — смотрит на него.
— Что у тебя сделано, покажи!
Даник протягивает учительнице тетрадь.
— Ну конечно. Все уже за краски взялись, а Малец… Это я в шутку сказала, что лентяи будут есть листья, — их мы, возможно, и на колени поставим. Как тебе это понравится? Надо работать, а ты витаешь где-то в облаках.
Под смех всего класса Даник садится и начинает рисовать. Он кладет сначала, как и полагается, светло-желтую краску, добавив к ней чуточку зеленой… Да вот не клеится отчего-то, не так выходит, как хочется… Сосед Даника по парте — Санька Сурнович, мальчик из местечка. Они уже немножко сдружились. У Саньки получается совсем иначе. Ишь как увлекся: и голову наклонил, и щеку подпер языком…
— Добжэ, Сурнович, добжэ, — говорит пани Марья. Она уже стоит возле Саньки, склонилась над ним, оперлась рукой о парту. — Ты только, Сурнович, легче, не так резко. И не спеши. Дай мне кисточку. Подвинься немножко.
Она подсела к Саньке и вот уже сама рисует.
— Вот так, вот так, — приговаривает она. — Что ж, придет время, и наш Александр Сурнович станет, может быть, — кто знает? — Яном Матейко…
