Итак, мы говорим, что наука имеет не больше отношения к реальному знанию, чем рост растения, или организация отделов универмага, или развитие нации: все они принимают в себя, ассимилируют, или организуют, или систематизируют — то есть представляют собой стремление к состоянию позитива — к тому, кажется мне, что обычно называют раем.
Невозможна никакая подлинная наука там, где существует непрерывная изменчивость, но всякое изменение, говоря в более точных терминах, промежуточно или случайно, поскольку сама принадлежность к Непрерывности выражает недостижимость упорядоченности.
Неизменное, то есть действительное и устойчивое, для Непрерывности не существует — подобно тому как, говоря приближенно, непрерывная интерпретация внешних звуков в сознании спящего не может продолжать существование, поскольку соприкосновение с относительной реальностью будет уже не сном, но пробуждением.
Наука есть попытка пробудиться к действительности и, следовательно, попытка достичь равномерности и единообразия. То есть равномерность и единообразие стремятся отсечь все внешнее, что могло бы их нарушить. Под Универсумом мы понимаем действительность. Отсюда идея, что основное сверхустремление науки безразлично к частному предмету изучения: что истинный дух ее — в стремлении упорядочить. Жучки, и звезды, и химические смеси — они квазиреальны, и о них в действительности нечего узнавать; зато систематизация псевдоданных есть приближение к реальности, или окончательному пробуждению.
Или спящее сознание — с его кентаврами и канарейками, превращающимися в жирафов, — для таких созданий не может быть биологии, но попытка спящего разума систематизировать их станет движением к пробуждению, если под бодрствованием — относительным — мы понимаем лучшую мысленную координацию.
Так что для попытки систематизировать, отсекая по возможности все внешнее, идея падающих извне предметов в науке подобна жестяной дудочке, вторгающейся в относительно стройную музыкальную композицию — мушиным точкам в более гармоничной композиции художника — суфражистке, выступающей с политическими лозунгами на молитвенном собрании.
Если все есть одно, то есть промежуточное состояние между реальностью и нереальностью, и ничто не способно вырваться из него и установить собственную целостность, и не могло бы «существовать» в непрерывности, если бы вырвалось из нее, так же как родившийся ребенок не может в то же время оставаться зародышем, я, разумеется, признаю отсутствие позитивного различия между наукой и христианской наукой — и отношение обеих ко всему нежелательному одинаково: «не существует».
Для лорда Кельвина, также как для миссис Эдди[1], все, что их не устраивает, не существует.
Конечно, нет, — соглашаемся мы, промежуточники, но в Непрерывности точно так же нет и абсолютного несуществования.
Или христианский ученый и зубная боль — в окончательном смысле ни того, ни другого не существует, но то же относится и к их несуществованию, и, если верить нашим докторам, победит тот, кто достигнет большего приближения.
Секрет власти…
Думаю, это тоже глубокая мысль.
Хотите властвовать над чем-то?
Будьте ближе к реальности, чем оно.
Мы начнем с желтых субстанций, выпадающих иногда на эту землю, мы увидим, оказываются ли данные о них ближе к реальности, чем догмы, отрицающие их существование — то есть отрицающие их как нечто внешнее по отношению к этой земле.
Мы основываемся только на впечатлении. У нас нет ни позитивных мерок, ни стандартов. Реализм в искусстве, реализм в науке — они уходят в прошлое. В 1859 году следовало принимать дарвинизм; теперь многие биологи бунтуют и хотят допустить что-то иное. В свое время его следовало принимать, но, конечно, дарвиновская теория никогда не была доказана.
Выживают наиболее приспособленные.
Что понимается под самыми приспособленными?
Не самые сильные; и не самые умные.
Слабость и глупость повсюду выживают.
Невозможно определить приспособленность иначе, как способность к выживанию.
