Драмтеатр смеется надо мной… смеется, говоря: "Он предаст тебя!", измысляя тысячи случаев, как.
Я знаю, что это ложь. Но не могу не видеть своего внутреннего театра — ведь он в моей голове, а значит, бесполезно закрывать глаза…"
В моей голове тоже есть такой театр. И сейчас его излюбленная тема — как я ухожу из жизни. Я прощаюсь тысячи раз. Я ухожу как герой, как самоубийца, как жертва несчастного случая… Но всегда я говорю что-то на прощание. Бывает, я проклинаю кого-то, бывает, желаю счастья. Бывает, перед смертью вижу перед собой лицо Марины…
Драмтеатр смеется надо мной… ведь я совсем не хочу умирать! Я люблю жизнь, я хочу жить долго и счастливо. Я верю, что и меня можно любить, и кто-нибудь будет меня любить…
Но драмтеатр смеется и разыгрывает все новые и новые сцены. Ложь. Все ложь. Но я не могу не смотреть. Хотел бы, но не могу. Я прирос к креслу в этом театре, мне срезали веки и выпрямили шею: у сознания, мечущегося в голове, нет ничего этого, нет и рук, чтобы хотя бы закрыть уши.
Это еще одна веха эпохи перемен: когда ты впервые остаешься наедине со своими демонами, и нет рядом никого мудрого и старшего, кто бы помог и защитил…
В библиотеке милая женщина с колдовскими очками знает меня как странного любителя детских сказок. Почему-то в последнее время меня все больше тянет к ним. Тянет прочитать то, что читал, когда мне было пять-шесть лет… Вот сейчас… сначала "Питер Пэн", теперь "Сказки страны Оз"…
Больше всего на свете люблю сидеть в своем логове и читать. Даже созерцать я люблю меньше…
Я читаю сказки и понимаю, что то, что пишу я, — это совсем не сказки… или неправильные сказки… но менять ничего не собираюсь.
Большая ночная бабочка на пыльном стекле маршрутки. Коричневая и пушистая.
Каждому, наверно, знакомо это возникающее неизвестно откуда подсознательное отвращение к существам, покрытым блестящим хитином, существам иной природы — насекомым…
Но ночные бабочки… легкий пушок на теле и крыльях — иллюзия мягкой шерстки, обманывающая наше подсознание. Небольшая деталь, отдаленное сходство с млекопитающими делает этих бабочек милыми сердцу…
…А я впервые заметил, какая она красивая. Впервые проследил тонкий узор на крыльях и дрожь перистых усиков, и блеск черных глазок.
В маршрутке, в западне… у нее нет будущего. Я хотел осторожно поймать ее в ладони и выпустить на волю, но она заползла в узкую щель, туда, где одно стекло находит на другое, а мои пальцы слишком грубы — я бы просто сломал и уничтожил хрупкое существо, пытаясь его оттуда вытащить… и просто решил, что у каждого своя судьба. И у меня, и у этой бабочки. И не надо мешать.
Но всю дорогу я на нее смотрел, чувствуя, как открывается Замирье…
— Эшли
Она изучала ночных бабочек. Бесшумных, мохнатых, словно укутанных в коричневые плащи с меховыми оторочками. И звали ее Эшли. Ей было три тысячи лет, и три тысячи лет она жила на Утином холме, и домик ее прятался в кроне векового дуба с глянцевыми желудями…
Днем Эшли смотрела на высокие солнечные горы, обнимавшие долину, словно края чаши. А по ночам, тихая, словно тень, она уходила в леса.
"Наверное, в прошлой жизни я была бабочкой, — тихо повествовала Эшли странствующему монаху, остановившемуся у нее. — Меня манит ночь. Черный бархат и сиреневые сумерки, и зеленовато-синяя предрассветность неба… Иногда я почти чувствую, что за моей спиной мягко хлопают бесшумные ночные крылья, и легкий ветерок несет меня в своих объятиях… — а потом она как бы невзначай добавила: — Мне три тысячи лет, и я чувствую, что скоро умру…"
"Ты не боишься смерти…" — удивлялся монах.
"Не боюсь," — улыбалась Эшли.
А монах смотрел на ее прекрасное юное лицо и не верил, что ей уже три тысячи лет…
Наступила ночь. Странное предчувствие не давало монаху спать. Тогда он сел на кровати, завернувшись в теплое одеяло, и стал смотреть в окно…
