– Ну, убедился, кто прав? – сказал Попкорн. – Чего ты мне дашь за то, что я тебя предупредил?
– У меня есть шоколад с орехами.
– А клубники больше нет?
– Нет.
– О’кей, тогда сгодится и шоколадка.
Конечно, я не имел права подкармливать Попкорна, его положили в больницу как раз затем, чтобы он похудел. В девять лет – девяносто восемь кило при габаритах метр десять на метр десять. Единственное, что он мог на себя натянуть, это был американский полосатый свитер-поло. Притом от этих полосок у всех начиналась морская болезнь. Честно говоря, ни я и никто из моих друзей не верим, что ему когда-нибудь удастся похудеть, он вечно ходит такой голодный, что нам становится его жалко и мы подсовываем ему недоеденные куски. Что такое жалкая шоколадка по сравнению с такой массой жира! Конечно, может, мы и не правы, но ведь даже сиделки прекратили начинять его слабительными свечками.
Я вернулся в свою палату, ожидая, что родители вот-вот заявятся. Поначалу я, запыхавшись, не понял, сколько прошло времени, потом сообразил, что они уже двадцать раз добрались бы до меня.
Вдруг до меня дошло, где они могут быть. Я выскользнул в коридор, никто этого не заметил; спустился по лестнице, потом в полутьме доковылял до кабинета доктора Дюссельдорфа.
Точно! Они были там. Из-за двери доносились их голоса. Я совсем выбился из сил, поэтому пришлось выждать несколько секунд, чтобы сердце плюхнулось на место, и вот тут-то все и стряслось. Я услышал то, чего не должен был слышать. Мама рыдала, доктор Дюссельдорф повторял: «Мы уже все испробовали, поверьте, мы уже все испробовали», и мой отец отвечал севшим голосом: «Я в этом уверен, доктор, я в этом уверен».
Я застыл на месте, приклеившись ухом к железной двери. Не знаю, что было холоднее – металл или я сам.
Потом доктор Дюссельдорф сказал:
– Вы хотите навестить его?
– У меня просто не хватит духу, – ответила моя мать.
– Нельзя, чтобы он увидел, в каком мы состоянии, – добавил отец.
И вот тут я понял, что мои родители просто трусы. Нет, хуже: трусы, которые и меня считают трусом!
Из кабинета донесся шум отодвигаемых стульев, я догадался, что они сейчас появятся на пороге, и юркнул в первую попавшуюся дверь.
Так я очутился в чулане, где хранили хозяйственную утварь, там, взаперти, я и провел остаток утра, поскольку, как тебе известно, эти шкафчики можно открыть только снаружи, а не изнутри. Наверное, люди опасаются, что ночью все эти швабры, ведра и тряпки могут сбежать!
Во всяком случае сидеть там, в темноте, было совсем нетрудно, поскольку мне больше не хотелось никого видеть, а после шока от всего услышанного руки и ноги будто отнялись.
Где-то в полдень на верхнем этаже начался изрядный переполох. Я услышал шаги, больницу прочесывали цепью. Потом повсюду принялись выкрикивать мое имя:
– Оскар! Оскар!
Было приятно слышать, что тебя зовут, и не отвечать. Мне захотелось одурачить всех на свете.
Кажется, я немного вздремнул, потом различил шарканье башмаков уборщицы мадам Н’да. Она распахнула дверь, и тут мы оба и вправду напугались и завопили что есть мочи: она – потому что не ожидала наткнуться здесь на меня, а я – потому что забыл, что она такая черная. Да и вопила она неслабо.
Потом была заваруха. Сбежались все: доктор Дюссельдорф, старшая медсестра, дежурные сестры, обслуживающий персонал. Я-то ожидал, что они разнесут меня в пух и прах, а они чуть не хлюпали носами, и я сообразил, как можно воспользоваться этой ситуацией.
– Хочу видеть Бабушку Розу.
– Но где ты был, Оскар? Как ты себя чувствуешь?
– Хочу видеть Бабушку Розу.
– Как ты очутился в этом чулане? Ты за кем-то следил? Ты слышал что-нибудь?
– Хочу видеть Бабушку Розу.
– Выпей воды.
– Нет. Хочу видеть Бабушку Розу.
– Выпей глоточек…
– Нет. Хочу видеть Бабушку Розу.
Гранит. Скала. Бетонная дамба. Все их расспросы ни к чему не привели. Я вообще не слушал, что они мне говорили. Я хотел видеть Бабушку Розу.
Доктор Дюссельдорф, очень недовольный тем, что его коллеги никак не могут повлиять на меня, наконец дрогнул:
– Разыщите эту даму!
Тут я согласился передохнуть и ненадолго прилег в своей палате.
