— Закон много чего позволяет. Но не надо злоупотреблять этим. Такие вещи плохо сказываются на законе. Лучше все-таки, когда он соблюдается до самых последних кавычек.
— Даже в ущерб…
— Закон не может соблюдаться в ущерб чему бы то ни было, — с нарочитой назидательностью проговорил Рожнов. — Закон может соблюдаться только во благо. Даже если это благо не проявляется сию минуту. Если ты, Демин, с кем-то поступил, как тебе кажется, справедливо, но противозаконно, это значит, ты сорвал чужие аплодисменты. Человек, возможно, будет благодарен тебе, но в законе он усомнится. И в конечном итоге ты добьешься противоположного результата, нежели тот, к которому обязан стремиться по долгу службы. Ты меня понял?
— Да, вполне, — сухо ответил Демин. — Закон есть закон. Я могу идти?
— Тебя покоробило мое нравоучение? — Рожнов усмехнулся. — Напрасно. Мы оба в данный момент находимся в служебном кабинете. А служебный кабинет — это не только помещение, это третий собеседник. Да, нас здесь трое — он, ты и я. И последнее слово за ним. Некоторые, я заметил, тяготятся служебными отношениями и стремятся их как-то облегчить, придать им характер приятельских. Я не сторонник подобных усовершенствований. Приятельские отношения, несмотря на всю их привлекательность, чреваты необязательностью. Невелика беда, если это происходит в театре или в…
— Я все понял, Иван Константинович. Мне можно идти?
— Иди, — Рожнов отрешенно наблюдал, как Демин взял показания Сухова, приставил стул, направился к выходу. — Хотя постой… Подойди, пожалуйста, сюда. Присядь. Хочешь совет?
— Конечно.
— Не надо так щепетильно относиться к своему самолюбию. Оно от этого только страдает. Его нужно почаще окатывать холодной водой, выносить на свежий воздух, встряхивать. Не стоит холить и нежить его, как комнатный цветок. В конце концов, самолюбие — это тоже рабочее качество, и надо, чтобы оно приносило пользу, а не усложняло жизнь, не трепало нервы, не портило настроение.
— Это интересно, — усмехнулся Демин.
— Смотрю я на тебя, Демин, и думаю… — произнес Рожнов свою привычную фразу. — Ведь ты еще не следователь в полном смысле этого слова, хотя и не согласишься со мной…
— Кто же я, по-вашему, Иван Константинович?
— Не надо, Демин, на меня обижаться… Вернее, хватит на меня обижаться. Постарайся выслушать меня внимательно и не думай, что я хочу тебя поставить на место… Мне скучно этим заниматься… Демин, ты находишься в процессе утруски, усушки, уминки — не знаю, как еще можно сказать. Вот ты сейчас загорелся, готов тут же сорваться с места, мчаться куда-то, что-то выяснять… Но тебя зажгла не сама предстоящая работа, а необычность происшествия. И я опасаюсь, что ты и в дальнейшем при расследовании будешь искать нечто из ряда вон, а?
— Вы полагаете, что ничего необычного в этой истории уже не будет?
— Да, именно так. Полагаю. Все странное кончилось. Дальше пойдет проза. Тяжелая, трудоемкая, вязкая проза нашей работы.
— Не возражаю, — ответил Демин.
— Отлично, — похвалил Рожнов. — Еще одно… У меня такое ощущение, будто ты иногда стесняешься задавать людям жесткие вопросы, уличающие их в неблаговидных поступках, ты будто боишься — как бы они не решили, что ты думаешь о них плохо.
— Совершенно верно! — подхватил Демин. — Я отношусь с уважением к людям, которых допрашиваю. Ведь только суд может назвать их виновными, разве нет?
— Не лови меня на слове, Демин, это легко, но никому не нужно. Я медленно соображаю, но мои мысли прямее, тебе не кажется? Да, у меня меньше скорость, но я выбираю более короткий путь. Так вот, мне кажется, будто ты слегка, самую малость, стесняешься своей профессии, будто тебе неловко оттого, что ты встретился с человеком в такой вот роли. Да, ты умеешь разговаривать с людьми, умеешь расположить их, добиться контакта, они нередко признаются тебе в тех вещах, в которых не признались бы тому же Кривицкому. Но взглянем правде в глаза — не потому ли они ведут себя так, что чувствуют твою слабинку? Они надеются тебя разжалобить. Вот здесь, — Рожнов ткнул пальцем в показания Сухова, — все написано так, будто этот человек заранее уверен в твоем сочувствии.
