Феодосий, Илларион и Евгения, удивляясь, что переговоры длятся уже более часа, подошли неслышно к двери комнаты, и, вслушавшись в разговор пана Струся и Лидии, расхохотались.
— Вы говорите, что весело жили в Польше? — спрашивал Струсь. — Не откажетесь снова туда отправиться?
— Не знаю, что вам отвечать на это. Может быть, мне от того было весело, что я была моложе.
— А теперь вы разве состарились, панна? Я обрублю тому уши, кто это подумать осмелится! Что же вам особенно нравилось в Польше?
— Мазурка.
— Мазурка! О, в самом деле, бесподобный танец!
— Вы, верно, ее прекрасно танцуете, пан?
— Не дурно.
В это время тонкий слух Лидии помог ей услышать за дверью смех Иллариона и Феодосия, несмотря на то, что они старались смеяться как можно тише. Это поощрило ее. Заметив, что пан Струсь от нее без ума, она решилась позабавиться над ним для собственного удовольствия и для возбуждения большего смеха в скрытых за дверью свидетелях ее проказ.
— Я так давно не танцевала мазурку, — сказала она печально. — Я думаю, совсем позабыла ее. Исполните ли вы, пан, мою просьбу?
— Просьбу? Вы не можете иметь до меня просьб, а имеете право давать мне одни приказания. Для вас, панна, я готов на все!
— Протанцуйте со мной мазурку, — сказала Лидия, встав со скамьи и подавая Струсю свою хорошенькую ручку.
Струсь усмехнулся.
— Нет ли кого здесь? — спросил он, рассеянно осматриваясь.
— Никого нет, мы одни. Что же? Вы не хотите доставить мне удовольствие? Или, может быть, вы не так-то ловко танцуете? Признайтесь.
— Я неловко танцую! Вы это сейчас увидите. Позвольте только снять саблю.
Пан, взяв Лидию за руку, встал в молодецкую позицию, расправил усы, начал насвистывать мазурку, щелкнул каблуками, притопнул, загремел шпорами — и пошел, и пошел! То перебрасывал он Лидию с руки на руку, то, обхватив ее стройный стан, кружил ее, приседая чуть не до полу, то бросался на колено, обводил танцующую Лидию около себя и, нежно глядя на нее, был вне себя. Пол дрожал от его топанья.
Сопровождавший пана трубач дожидался его в сенях. Услышав шум, он осторожно подошел к двери, немного растворил ее, высунул свое лицо и обомлел от удивления, увидев, с каким неистовством ротмистр, посланный для переговоров, выплясывал мазурку!
— Не помешался ли пан? — сказал он про себя. — Что с ним случилось?
Струсь, увидев выпученные глаза, поднятые брови и разинутый рот трубача, вдруг остановился, недоделав самое отчаянное па.
— Что тебе надобно, Гржимайло? Откуда ты взялся? — спросил он с досадой.
— Это вы, пан?
— Конечно, я! Что за глупый вопрос? Убирайся к черту! Откуда ты мог здесь взяться?
— Как — откуда взяться! Я с вами приехал, пан, для переговоров.
— Дьявольская бомба! — закричал Струсь, ударив себя ладонью по лбу. — Совершенно забыл! Во всем этом виноваты вы, обворожительная панна. Слушай, Гржимайло! Если ты заикнешься, пикнешь в лагере о том, что ты здесь видел, то не быть тебе живому; я тебя изрублю!
— Слушаю, пан.
— Убирайся на свое место. Видите ли, панна, вы меня совсем с ума свели. Но вы устали, кажется, сядьте.
Он подвел Лидию к скамейке, взял потом свою саблю и надел на себя.
— Это, кажется, дом начальника крепости? — продолжал он.
— Так точно.
— Где же хозяин дома?
— Я уже сказала вам, что он не хочет вступать в переговоры.
— Не хочет!.. Он в этом раскается: скажите ему это от меня. Вы, кажется, сестра его?
— Да, сестра.
— Скажите ему, что мы возьмем крепость штурмом… что мы не оставим в Угличе камня на камне…
— Какой вы злой, пан.
— И это вы так спокойно слушаете?
— Я уверена, что вы не исполните вашей угрозы: вы так добры и любезны. Еще скажу вам, между нами, что крепость взять невозможно.
— Кто вам это сказал? Нет на свете крепости, которая бы против нас устояла.
— Мой брат говорит, что вы напрасно будете хлопотать около Углича.
— Увидим!.. Повторяю, что он раскается в своем упрямстве. Я уверен, впрочем, что он сам давно уже отчаялся в спасении крепости и притворяется спокойным, чтобы не устрашить вас.
— Быть не может. Он никогда не притворяется. Не стыдно ли вам, пан, так пугать меня?
— Вам опасаться нечего: я вас беру под свою защиту.
