– Эй ты, голова вислоухая! Худо ли простому казаку деньгой сравняться с атаманом? Чего шумишь? Овца без шерсти! – закричали на него казаки.
– Э, мать ваша голопузая, в Казани причащалась, а в Астрахани померла! Не дадут атаману слово вымолвить! – выскочив в круг, сердито и громко выкрикнул лихой и быстрый веснушчатый казак Панкрат Ветер. – Рыба не без кости, человек не без злости. Шумит, шумит Гришка Некрега – передави ему живот телега! Смысла-то с рождества Христова не ведает, утром пожрет, а через год обедает. Туда же! «Деньги такие во прошлом не давали!» Давали не давали, а ныне дают. Дают – бери, а бьют – беги.
– Тихо! – закричал на весь двор Иван Каторжный. – Угомонитесь, сатаны!
Установилась тишина.
– А еще, – продолжал Татаринов, – верьте не верьте, а государь велел прежаднейшему боярину Василию Стрешневу выдать нам поденное питье. Да какое питье! Такого еще не давалось! Стрешнев чуть не лопнул от злости. Их, говорит, повесить надобно, а им питья хмельного царь пожаловал… Да сколько? Господи! Главному разбойнику донскому, Татаринову, – четыре кружки вина на день, две кружки меду, две кружки пива. Пей не хочу!
Все казаки, переступая с ноги на ногу, стали облизываться.
– Петру Щадееву, есаулу, три кружки вина, две кружки меду, две кружки пива.
– Не света ли преставление на Москве? – ехидно спросил кто-то. – А казакам что было давано?
– Две кружки вина, кружка меду, кружка пива.
– Ино что! А мы-то, когда бывали на Москве, перед своей же братией оскорблены и опозорены, – вставил Тимофей Яковлев.
– А ты бы, пес во лжи, молчал бы, – сказал Иван Каторжный. – Во прошлом году клепал на меня в челобитной к царю из зависти. Не сказывал войску, щадил тебя – ныне скажу.
– А ну-ка, ну! – крикнуло войско. – Поведай!
– Поехал он, Тимошка Яковлев, к Москве с есаулом Петрушкой Ивановым. А я-то в Москве тогда был с есаулом Михайлой Батюнкиным. Так он, Тимошка, и склепай на меня царю, а себя в сиротство прямо поставил: я-де, Тимошка, ехал степью, всякую нужду, стужу с казаками терпел, мало в степи все не померли. Кони без корму из-за великих снегов все позамерзли, корму добиться негде было… Коней-де в степи пометали. А царь-де нам жалованья не дал, дал, да мало, по десять денег, а есаулу Петрушке вровень с казаками – по два гроша на день. А атаману-де Каторжному по гривне давали, есаулу три алтына, а казакам по десяти денег. Милосердный-де царь, смилуйся, за твою службу царскую не оскорбляй нас и не позорь нас, холопей твоих, перед Иваном Каторжным…
– Ге, клепальщики позора не имут. Блудня! Свой своего позорит! – крикнули казаки. – Досказывай нам, атаман Михайло Иванович…
– Сукна-лундыша – десять аршин. Есаулу вдвое меньше, казакам – сукна английского, парчовые поддевки, кожи на сапоги, новые самопалы.
– Вот это да! Не худо поживились. Этак любой на смерть в Москву поехал бы!.. – заключил все время молчавший Сидорка Болдырь.
– «Поехал бы!» Ты за ворота крепости ехать боишься, – вставил сосед Сидорки Иван Ломонос.
– У всякой пташки свои замашки, – ответил Ивану Сидорка. – У кого дочек семь, да и счастье всем, а у меня одна, и век счастья нема. Ты-то, Ломонос – кривой нос, четырежды бывал в Москве – немало добра нахапал. Ишь ты, поддевку какову до пяток сбузовал. А я-то и Москвы очами своими в жизнь не видал. Почто такая честь? По твоей лже. «Он-де, Сидорка, за ворота боится на коне выехать». Сплетни. Едут к царю – меня не берут. Плывут за зипунами на море – опять не берут. Поскачут в Крым, а ты, говорит атаман, сиди на Дону да стереги рыбеху, чтоб она к туркам не поплыла.
Казаки засмеялись. А Сидорка свое:
– Такую честь и такую великую славу создали мне, как той рыжей собаке на ярмарке: либо, кому не лень, кнутами бьют, либо хозяин до воза привязывает. А все по твоей лже, Иван Ломонос.
Иван Ломонос, кряжистый казак, постоял молча, вгляделся черными глазами в глаза Сидорки Болдыря, развернулся плечом и ахнул его кулачищем в ухо. Сидорка упал, перевернулся через голову, ловко вскочил и с ходу так залепил по носу Ивана, что у него кровь хлынула на новую голубую поддевку широкой речкой.
