Тимошка да Корнилий приняли тех людей, взобрались на чердак подворья и при свече тайно вели беседу. Тимошка тихо сказал слепому:
– Приплелся в крепость вовремя. Дело начнем!
– Вы тоже, – сказал Корнилий двоим в серых кафтанах, – тоже к месту будете!1 Великому ладу будем рады. Служите нам и впредь верно.
– Уж не впервой, и не вчера родились, – ответил тоненьким голоском один из них. Это был ближний родственник Яковлевых – Трофимка. А второй был казак Нехорошко Клоков. Оба ездили с Татариновым в Москву. Из Воронежа Татаринов поехал в Азов с третью казаков конно, а есаула Петра Щадеева оставил с казаками стеречь добро и плыть в судах вниз по Дону к Азову-крепости. Слепой казак не был слепым – прикидывался. Это был давнишний скрытый враг Татаринова Санька Дементьев.
Тимошка спросил:
– Плывут ли будары с хлебом и с царским добром?
– Плывут, – быстро ответил Нехорошко Клоков.
– Много ли?
– Пятнадцать.
– Стало быть, не солгал Мишка. Много ли добра?
– Полно!
– То все будет в прибыль славы Татаринову, – сказал Корнилий.
– Еще бы, – сказал Трофимка. – Того нельзя допустить никак. Хотел было я в бударах днища топором рушить, хлеб и добро в Дону топить. Днища крепки, да и догляд великий. А складно вышло бы в подрыв Мишке.
– В уме ли? Без хлеба все пухнем.
– Как быть? – спросил Нехорошко Клоков.
– А быть нам так, – сказал Корнилий, – я буду сказывать – будары с хлебом перетонули. Пошлем человека пожечь будары.
– А коль они придут? – спросил Санька. – Тогда Нехорошко и Трофимка сложат головы перед войском.
– Не в миг-то придут, – строго сказал Тимофей Яковлев. – Пошлем надежного человека. Все головы закладываем. Великое дело кончается великим, как только увенчается. А не увенчается, то всем нам быть казненными. Так ли?
– Так, – согласился Санька. – Но ты же сказывал, что без хлеба все пухнем. Как быть?
– Задумано не в жизнь, а на смерть. Посидим и без хлеба.
– Кого пошлем? – спросил Санька.
– Тебя пошлем! Немедля! Кроме тебя, послать некого. На нет сведем славу Татаринова! Сведем!
– Где покинули будары? – спросил Корнилий бежавших от есаула Петра Щадеева.
– Вверху, днищ за восемь от Раздоров.
– Скачи туда и денно, и нощно! – велел Тимофей «слепому» Саньке.
Тот покачал головой:
– Мне и в крепости дел много. Никто не сплетет такой паутины, как я.
Сторожевой тихо открыл главные тяжелые ворота, которые все-таки глухо, но далеко слышно скрипнули, и выпустил из крепости человека в сером кафтане. То был Трофимка Яковлев. Ему под страхом смерти было велено незаметно вернуться на струги, поджечь, перетопить их вверху за Раздорами и бежать в степь. Трофимке обещали: как Корнилий станет атаманом, его вернут и воздадут славу превыше всех! Он дал на то свое согласие.
Показалась луна над морем, появилась золотисто-зеленая дорога через Дон, и в этой лунной дороге всплескивалась рыба.
Атаман Татаринов вел с женой беседу в замке Калаш-паши, сторожевые несли службу, а братья Яковлевы при восковой свече плели свою паутину.
«Слепой» Санька Дементьев подал Корнилию письмо в длинных столбцах, склеенное, сажени в четыре.
– Бери! – сказал он. – Это будет нам, да и многим, грамотой царя. В грамоте сей, бишь, сказано: «Бояре, царь и великий князь Михаил почитают на Дону за непременное и желают быть в вечной любви и дружбе едино с атаманом Корнилием Яковлевичем Яковлевым, а Мишку Татаринова, предерзновенного человека, признать нам атаманом у вас никак не можно…»
– Подложная?! – торопливо спросил Корнилий, заглядывая в бумагу.
– Нельзя ей быть подложной, – спокойно ответил «слепой», – письмо царское, чернила царские, и печать в аккурат царская же! Гляди!
Подложная грамота не показалась Корнилию подложной. Она была сделана хитро и ловко…
– Поди разбери, которая царская, а которая не царская, – улыбаясь, сказал довольный Корнилий, представивший уже себя атаманом войска Донского. – Не все ли едино? Складно смастерилось. Кто же мастерил сию бесподобную грамоту?
– Гм! Кто мастерил? Экий недогадливый. Кто же, кроме меня, смастерит такое важное дело, – сказал Санька и громко расхохотался.
