Оруэлл - страница 172

Больше она не проснулась. Как оказалось, у нее была аллергия на смесь эфира и хлороформа, которая была дополнительно применена уже в операционной. То ли врачи оказались недостаточно внимательными, то ли ее случай был особым, но вскоре после начала операции у пациентки произошел тяжелейший сердечный приступ. В медицинском заключении указывалось на «остановку сердца в момент, когда для проведения операции по удалению матки в соответствии с установленными нормами была сделана анестезия эфиром и хлороформом»^>>{613}. Эйлин Блэр было 39 лет.

Вызванный телеграммой Эрик уже на следующий день на военном самолете добрался до Лондона, а оттуда поездом отправился в Ньюкасл. «Он рассказывал о смерти Эйлин и не пытался скрыть свое горе… был невероятно печален»^>>{614}, — вспоминала его знакомая, писательница Айнез Холден, оказавшаяся единственным человеком, запечатлевшим Блэра в трагический момент. Эрик не привык выставлять свои чувства напоказ, и знакомые, встречавшиеся с ним в первые дни после смерти Эйлин, удивлялись его спокойствию, делая неправильные выводы.

Разбирая вещи жены в больнице, он нашел последнее, неотправленное письмо. «Единственное утешение — в том, что я не думаю, что она страдала, потому что пошла на операцию, безусловно не ожидая ничего плохого, и так и не пришла в сознание», — сообщил он в те дни подруге Эйлин и своей хорошей знакомой Лидии Джонсон. Он написал также, что Эйлин была «очень привязана к Ричарду» и ушла из жизни, когда ребенок становился «очень очаровательным…»^>>{615}. Эрик старался быть заботливым отцом, хотя временами отсутствовал, и тогда (правда, не очень часто) Ричард кочевал по семьям родственников.

Одиночество наводило Эрика на размышления и воспоминания, которые при жизни Эйлин он вряд ли мог себе позволить, а тем более записать: «У меня было очень слабое чувство физической ревности. Я особенно не заботился о том, кто с кем спит, мне казалось, что имеет значение верность в эмоциональном и интеллектуальном смысле. Порой я изменял Эйлин, да и обращался я с ней очень плохо. Наверное, и она со мной иногда плохо обходилась. Но это был подлинный брак в том смысле, что мы вместе прошли через жуткие битвы, и в том, что касалось моей работы, она меня понимала»^>>{616}. Особенно Эрик сожалел, что его жена не дождалась публикации и триумфа «Скотного двора». Он писал об этом одному из своих корреспондентов: «Какая страшная жалость, что Эйлин не дожила до момента, когда был опубликован “Скотный двор”, который она особенно любила и даже участвовала в планировании… Ужасно жестоко и глупо, что всё так случилось…»^>{617}.

В конце первой апрельской недели Оруэлл возвратился на континент. Он писал Дуайту Макдональду, что надеется быстрее прийти в себя, сочиняя репортажи и трясясь в джипах по разрушенным европейским дорогам^>>{618}. Вместе со своими коллегами — британскими и американскими журналистами — он следовал за стремительно продвигавшимися по западной части Германии и Австрии войсками союзников, наблюдая страшные разрушения, неубранные тела немецких солдат и офицеров, а также мирных жителей, погибших во время бомбежек или боев. Однажды он видел труп немецкого солдата, к которому кто-то из местных жителей положил букетик цветов.

Его переполняли противоречивые чувства. С одной стороны, он не имел права осуждать молодого американского солдата из еврейской семьи, до войны жившей в Вене, давшего в морду взятому в плен эсэсовскому офицеру. «Только Господь знает, какие счеты надо было свести этому человеку; может быть, вся его семья была уничтожена», — писал Оруэлл. С другой стороны, он жалел поверженного врага-эсэсовца, оказавшегося теперь беспомощным. Оруэлл оставался верным себе — он не желал оказаться в толпе тех, кто мыслит и чувствует единообразно, тем более когда это единообразие ведет к жестокости, опасался поддаться инстинкту толпы, хором орущей одни и те же, почти всегда исполненные злобы лозунги. «Существовавший в нашем представлении нацистский убийца, отвратительное создание, против которого мы вели борьбу так много лет, выродился теперь в несчастного, достойного жалости человека, которого надо не наказывать, а лечить в психбольнице»