Разумеется, индийским слушателям Блэра были не очень интересны взгляды какого-то итальянского эмигранта. Цель состояла в другом — во-первых, «реабилитироваться» в глазах тех, кто считал, что Эрик «пошел на службу к империалистическим властям»; во-вторых, обратить внимание на Силоне и в целом на антитоталитарную художественную литературу.
После этого цензурное наблюдение за Блэром резко усилилось: запреты на его передачи накладывались один за другим, причем и из-за предлагаемой тематики, и в связи с политической ориентацией деятелей, которых он приглашал. Он, как мог, пытался отстаивать свою позицию, но почти во всех случаях оказывался бессильным перед бюрократами. Максимум, чего ему удавалось добиться, — выплаты гонораров экспертам, приглашенным им, но отвергнутым цензурой и начальством. Самого Блэра на радио не раз обвиняли в отсутствии должного уважения к руководству и пренебрежении «дисциплиной, соответствующей такой организации»>>{533}.
Его же больше всего раздражала не предварительная цензура — так или иначе можно было договориться. Много хуже была ситуация на записи передачи: присутствовавший на ней чиновник мог в любой момент отключить микрофон, если считал, что выступавший произносит что-то недозволенное. В этих случаях дискуссии оказывались бессмысленными, тем более что изменить ничего было нельзя — микрофон уже был выключен. Обо всём этом стало известно лишь позже, когда был опубликован сборник документов и материалов, посвященных работе Оруэлла на Би-би-си>>{534}.
Непосредственным начальником Эрика на радио был Зульфикар Бохари, с которым у него были в общем-то неплохие отношения, но на котором писатель обычно вымещал свое раздражение, считая, что тот должным образом не препятствует цензурным рогаткам. Когда с посвящением Бохари вышла книга Лайонела Филдена, одного из британских администраторов, работавших в Индии, называвшаяся «Разорение моего соседа» (1942)>>{535}, в которой, несмотря на это, идеализировалось британское управление в колонии, Оруэлл в рецензии раскритиковал ее, тем самым уязвив своего к тому времени уже бывшего босса>>{536}.
Смысла в этой выходке было немного, поскольку уже в 1942 году непосредственным руководителем Блэра вместо Бохари стал Норман Коллинз, в прошлом один из ближайших помощников Голланца. Поначалу Блэр воспринял это назначение как хорошее предзнаменование — он надеялся, что Коллинз станет его союзником. Но случилось противоположное: стремясь выслужиться, новый начальник начал ставить ему палки в колеса, писать рапорты, которые иначе как доносами назвать трудно. В одном из них сообщалось, что подчиненный держит себя «слишком независимо для данной организации» и что он должен изменить манеру поведения>>{537}.
Блэр обладал большей свободой, чем другие сотрудники Би-би-си>>{538}. Но это была не та свобода, на которую рассчитывал писатель, стремившийся внести свой вклад в военные усилия страны, но непрерывно натыкавшийся на бюрократические препятствия. Он старался держать себя в руках, не срывать свое раздражение на единственном человеке, который от него зависел, — своем секретаре. Занявшая эту должность в последние месяцы работы Блэра на Би-би-си Элизабет Найт рассказывала, что он вел себя спокойно, был очень организованным, никогда не оказывал на нее давления, не давал заданий, которые надо было «сделать вчера»; что они выработали определенный ритм диктовки и печатания на машинке, так что работа шла быстро, но не изнурительно. Особенно важно было, что Блэру не было нужды указывать знаки препинания: он диктовал так выразительно, что пунктуация слышалась сама собой>>{539}.
Другие сотрудники сохранили несколько более критические, хотя в целом позитивные воспоминания о радиожурналисте Блэре и писателе Оруэлле. Его коллега Джон Моррис, впрочем, противопоставлял одного другому: «Он хорошо писал, но был плохим и скованным оратором; даже в частном разговоре плохо выражал себя и часто подыскивал правильное слово. Его еженедельные передачи были написаны блестяще, но он произносил их скучным и монотонным голосом. Я часто бывал с ним в студии, и мне было больно слушать, как такой хороший материал расходуется напрасно; подобно многим другим блестящим писателям, он в действительности никогда не понимал тонкого отличия между словом написанным и сказанным… да и не беспокоил себя этим»
