— К чему вся ваша писанина, если чиновники из бюро нас в упор не видят! Беднягам это невдомек, но мы-то не должны забывать!
Как всегда, он был прав. И опять все заслонила фигура полицейского у двери. Теплая волна уверенности отхлынула. Я был теперь один — и я боялся. Я стоял лицом к лицу с рыцарем дубинки — полицейским. Мы, друг против друга, и Карл. Я бросился к молодой негритянке и двум повеселевшим ее дочуркам, заглянул в волшебную глубину их глаз. Теперь я снова слушал, писал, снова чувствовал себя большим и сильным. Я прочел свою запись. То была скорбная мольба о жизни: «Больше недели Лиза и Лила без молока. Лиза стесняется ходить в школу в рваном платье, а Лила все прячет дырки на башмаках. И скажи там в бюро, что я не могу отыскать своего мужа. Нет, он не бросил меня и детей не бросил. Он ищет работу, а ведь найти ее и белому нелегко». Я покосился на Лизу с Лилой. Они кокетливо улыбались мне. Этот смешной белый, что записывает мамины слова, видно, не только добрый, но и сильный. Мама повеселела, смотри-ка! А белый пишет и пишет, чтобы ничего не забыть, чтобы сделать все как надо, чтобы не ошибиться. Это как письмо Санта Клаусу, даже вернее, потому что пишет его сам Санта Клаус.
Полицейский у дверей словно стал меньше ростом. По знаку Карла я сжал в руках свои записи и двинулся к двери. Джорджи, как и обещал, последовал за мной. Вот он, старший брат, которого мне всегда так не хватало. Полицейский приоткрыл дверь пошире. Тут уж опасаться нечего — какой-то худющий паренек с бумажками… Тяжелая рука легла мне на плечо. Я взмахнул исписанными листами и прямо в лицо опешившему полицейскому выкрикнул:
— Лиза и Лила!
Полицейский не слишком встревожился — такие сцены ему здесь приходилось видеть каждый день. Он сунул мне в руку жетон.
— Становись в очередь! — Я чуть было не послушался. Потом окинул взглядом очередь — она извивалась, как змея, огибая квартал. Долго же придется ждать Лизе и Лиле! Я оттолкнул полицейского и стал в дверях.
Полицейский растерялся, но оторопь быстро прошла, и он схватил меня за горло. Однако я не почувствовал ни боли, ни страха. Никакого «я» для меня в ту минуту не существовало, о чем разъяренный человек, словно тисками сдавивший мне горло, и не подозревал. Я не помню, что произошло дальше — об этом я узнал потом из рассказа Джорджи. Но я, как сейчас, вижу летящего с лестницы полицейского и его изумленное лицо. А потом бюро захватили взбунтовавшиеся безработные. Успех словно прибавил всем силы: ведь если мы смогли ворваться в бюро, значит, можно заставить и равнодушную руку чиновника подписать волшебный клочок бумаги, возобновляющий ведение давно закрытого «дела». А страх на лицах тех, кто привык сам внушать страх, укреплял это чудесное сознание силы. Полицейские ошеломленно молчали, а вечные молчальники выплескивали в лицо перепуганным чиновникам все застарелые свои обиды, все оскорбления, проглоченные, но не забытые. И самое главное — люди говорили друг с другом. Каждый рассказывал историю своего несчастья. О таком размахе мы и мечтать не могли! Джорджи строчил как сумасшедший. Один Карл глядел на происходящее все с той же внешней невозмутимостью. Он одобрительно кивнул мне. Я долго ждал этого одобрения, но теперь, как ни странно, оно мне было уже не нужно.
Карл собрал наш Совет. Мы подошли к растерянному коротышке — заведующему бюро. Тот был удручен, озадачен, совершенно сбит с толку. Он привык заниматься «трудными случаями» — престарелыми, убогими, неприспособленными. Но сегодня вся Америка — сплошной «трудный случай». А он, чиновник социального обеспечения, к смущению своему, вынужден был признаться себе, что превращается в полицейского. Минуту назад капитан полиции сообщил ему, что особый отряд уже в пути и нужно только выиграть время до его прибытия. Однако новость эта не порадовала заведующего. Он знал, как управляться со своими агентами, но отряд полицейских? Он предвидел упреки со стороны коллег. Но им проще. Они работают в частных благотворительных организациях, «одаряют» покорных, преисполненных благодарности бедняков.
