А как ее, собственно говоря, звали, спрашивает она.
Я испуганно вздрагиваю, хотя все это время только и ждал, что она снова что-нибудь скажет.
А тебе не один ли хер, отвечаю.
Покажи мне комнату, где это стряслось.
Хер я тебе ее покажу.
Прошу тебя.
Я больше никогда не переступлю порог этой комнаты.
Никогда не переступишь порог комнаты в собственной квартире? В трехкомнатной, заметь, квартире?
Придержи язык!
Провожу ладонью по клеенке, сбиваю ложечку на пол.
Значит, ты живешь всего в двух комнатах, говорит.
На самом деле — в одной, отвечаю я шепотом. Та, где это стряслось, — проходная.
К чему такие жертвы?
Вскакиваю, чтобы дотянуться, и бью ее тыльной стороной ладони по губам. Ее голова заваливается набок, некрепкая коса, которую она в минуты молчания сплела, распускается, волосы взлетают в воздух и хаотично оседают на лицо и на плечи. Отлично бы это выглядело по телевизору. Как реклама шампуня. Больше не присаживаясь, я подхожу к окну. Жду, дав ей время привести волосы в порядок. В правом нижнем углу окна паутина, а в ней — три божьи коровки, одно и то же количество черных пятнышек на спинке у каждой. Задаю себе вопрос, есть ли на белом свете паук, способный добраться до их мягкой съестной сердцевины.
Когда мы вновь встречаемся взглядами, лицо у девицы с радио в пятнах там, куда я не бил, а в правом глазу, в том, что цвета морской волны, синева самую малость разведена алым. Теперь это похоже на воды, в которых барахтается раненый. Цвет крови напоминает мне о луне, и я выглядываю в окно. Небесное кровотечение уже закончилось, луна стала желтой, как апельсин, и уменьшилась в размерах, зато контуры ее обрисовываются теперь резче. Она взошла, куда лезла, — в самую гущу звезд.
В следующей фразе, которую она произносит, проскальзывает выражение «дипломная работа». У меня мелькает мысль ударить ее еще раз, но перспектива лишена малейшей заманчивости. Я вновь подсаживаюсь к столу.
Еще кофе, спрашиваю.
Апельсинового сока, жалобно просит она.
Этот тон чересчур напоминает мне Джесси — та тоже вот так поскуливала, когда ей не давали того, что она хотела. Чтобы отвлечься от мысли о сходстве, я сосредоточиваюсь на том, что происходит у меня во рту. Его внутреннее пространство напоминает приемную врача-специалиста по заболеваниям внутренних органов. Оно стерильно. Нёбо, язык и губы онемели, если я сейчас заговорю, у меня ничего не получится, разве что — к ужасу и позору — брызнет слюна. Все это чистое сумасшествие, причем сумасшествие, развивающееся по нарастающей. И, кроме того, все это только игра. Раз кончилось, значит кончилось. И воспоминания — только телекартинка.
Я улыбаюсь женщине, сидящей у меня дома за кухонным столом, это искренняя улыбка, — и когда она, осторожно из-за опухшей губы, улыбается мне в ответ, принимаюсь прямо-таки сиять. Как лампа на тысячу ватт, как неон. Сумасшествие. Да, это чистое сумасшествие. Я раздумываю, не назвать ли ее «беби»?
Что ты сказала, беби, переспрашиваю.
Апельсинового сока, повторяет она.
Нет, говорю приветливо, это я понял. Что ты сказала раньше?
Что ты был бы подходящей темой для моей дипломной работы.
Ах вот как, говорю. Ты не только служишь, ты и высшее образование получить стремишься. Это здорово. А сигаретки у тебя не найдется?
Что-то я вдруг разговорился. Она смотрит на меня недоверчиво.
Придуриваешься?
Нет, говорю, по-моему, это просто здорово. Дипломная работа — супер. А на кого ты учишься?
Заинтересованно разглядываю ее. Губа продолжает распухать, но ее это даже красит. У меня губы, кстати, тоже распухшие, нижняя даже отвисла, в чем я убеждаюсь, проведя по ней кончиками пальцев. И совершенно онемевшие. Когда я говорю, зубы утыкаются в нижнюю губу, и на вкус она как жеваная жвачка, ее хочется выплюнуть. Мы глядим друг на дружку.
На социолога и психолога, говорит.
Здорово, отвечаю. В яблочко. Один к одному.
Пойду, пожалуй, говорит она и встает.
Нет-нет-нет-нет!
Тянусь к ней руками, хочу опять усадить, она уворачивается. Мне хочется разговаривать.
Не уходи, говорю.
Улыбка в тысячу ватт ослепляет ее, она пятится. Уже из прихожей бросает мне пачку сигарет.
