А жизнь после совещания пошла своим чередом. Почти ничего в ней не изменилось. Все так же она захлестывала в своем бурном водовороте, все меньше оставляла времени для раздумий и сомнений. На роту Богусловского ревком возложил охрану городка, не отменив и патрулирование на вокзале и проверку документов в поездах. Спал Богусловский урывками, то возглавлял патруль, то проверял караулы, то сидел на заседаниях ревкома, безразличный к страстным речам, едва пересиливающий сладкую дремоту.
После одного из подобных заседаний, неимоверно затянувшегося, Шинкарев сказал торжественно, словно преподносил дорогой подарок:
— Я намерен сегодня проверить службу патрулей. Через пять минут выходим. Возьми с собой еще пяток бойцов.
Богусловский возразил было, что все, кто еще способен держаться на ногах, находятся в нарядах и только несколько человек, не спавших двое, а то и трое суток, отдыхают. Однако Шинкарев даже не дослушал Богусловского. Приказал:
— Поднимай! Революционный боец — не кисейная барышня.
— Люди не железные, — более настойчиво возразил Богусловский. — Да, кроме того, мы вполне можем проверить службу вдвоем. Днем нападение маловероятно.
— Ишь как повернул! — воскликнул Шинкарев весело. — Молодец. Хвалю. Будь по-твоему, хотя я нарушаю решение ревкома.
Через несколько минут, миновав проходную, они размеренно пошагали по пустынным улицам провинциального городка. Какая революция? Какая война? До накала ли страстей в этих зябко съежившихся под пушистым снегом молчаливых домах?! Все вокруг тихо и мирно, и только снег повизгивает под сапогами Шинкарева и Богусловского…
— И отчего людям не живется спокойно, — наслаждаясь морозной тишиной, проговорил Богусловский. — Чего-то рвут друг у друга, жесточатся до изуверства.
— Ты мне брось контру тянуть, — сразу же отреагировал Шинкарев. — Ты командир роты революционного пограничного полка и должен понимать политический момент. На ревком захотел?
— Что — ревком? Человек сам должен понять и убедиться. Навязать ему чужие мысли, видимо, при определенной настойчивости можно, но чужие мысли так и останутся чужими. Сутью человека они никогда не станут.
— А много ли ума нужно, чтобы понять, что за правое дело борьба началась. Мир как был устроен? Один отродясь косы в руки не брал, а пироги на его столе пышные. Другой в поте лица хлеб свой насущный добывает, только хлебец-то у него того, ржаной, с мякиной пополам.
— Изменится ли что, вот вопрос? Любая война уносит лучшую часть нации, а революция — тем более. Емельян Пугачев и его сподвижники — самородки. Они собрали под свои знамена самых храбрых и самых честных, самых, можно сказать, умных. Все погибли. Но прежде погубили несчетно честных дворян. Именно честных да храбрых. Трусы и подлецы еще загодя бежали в Москву и Петербург… Болотников, Костюш Калиновский, коммунары Парижа — все гибли, а нации от этого много теряли. Нет, кровопролитие — непозволительная роскошь…
— Ну и фрукт ты, как я погляжу! Благодари отца за содеянное мне добро. А то показал бы я тебе, где раки зимуют. За такие речи одна дорога — к стенке. Нация от этого нисколько бы не пострадала!
Сказал Шинкарев гневно, причем, как видел Петр Богусловский, осердился он неподдельно, и Петр счел лучшим замолчать. До самой станции они больше не разговаривали.
На перрон они вошли, когда станционный колокол пробил второй звонок, и это вызвало нервную сутолоку, правда, недолгую. Кому нужно было сесть в вагон — сели, торговки и торговцы успокоенно потянулись со своими лотками в теплый вокзал, перрон опустел и только проводники вкопанными верстовыми столбами торчали у подножек, выставив вперед красные флажки, а в конце состава важно переминался с ноги на ногу пухлый, как матрешка, кондуктор, а от головных вагонов размеренно, удовлетворенные закончившейся службой, шагали пограничники во главе с Кукобой. Увидев командиров, патрульные приободрились, подправили надетые на плечи винтовки, чтобы поровнее и построже торчали вверх заиндевевшие штыки. Прибавили шаг.
Прошла минута, вторая, и только тогда кондуктор, приосанившись, словно демонстрируя важность момента, засвистел пронзительно и длинно; проводники, как хорошо выдрессированные цирковые медведи, шагнули на подножки и вытащили из кожаных чехлов желтые флажки; паровоз гукнул испуганно, выдохнул шумно струю пара, лязгнул буксонувшими колесами, и прокатилось по составу судорожное клацание сцепок. Паровоз вновь змеино прошипел струей пара и, поднатужившись, поскребся колесами по рельсам, радостно известив об этом протяжным гудком не только станцию, но и весь озябший городок — зеленые, синие и желтые вагоны, убогие и респектабельные, поплыли мимо Шинкарева и Богусловского, мимо патрульных, шагавших бодро к ним, мимо одиноко стоявшего в красной фуражке дежурного по станции и мерно помахивающего форменным желтым флажком.
