- Я вас сгною в этом подвале, мерзавцы, - сквозь зубы процедил полковник. - У кого еще были ключи от замка, кроме Рябова и Пантюхи? У тебя они есть? Отвечай, болван!
- Никак нет, ваше благородие...
- Заладил, ублюдок, одно и то же... Вот прогоню сквозь строй, научишься говорить... Нашли Пантюху?
- Никак нет, ваше благородие...
- Скотина! Сами, небось, отпустили этого бродягу за вином.
- Никак нет, ваше благородие,- взмолился начальник гарнизона,- Не сами.
Наконец приволокли мертвецки пьяного Пантюху и вылили на него два ушата ледяной воды. Старый солдат поднялся на ноги, отряхнулся по-собачьи и снова свалился.
"К черту все, - устало подумал Зубов. - Надоело!"
Он велел бросить Пантюху в самую холодную камеру, лить на него воду до тех пор, пока не вспомнит, куда дел свой ключ от подвального замка. Были взяты под стражу и два других солдата, ставшие невольными свидетелями происшествия.
- А ты, сукин сын, -сказал Зубов, впрочем, уже беззлобно, начальнику гарнизона, - помалкивай. Узнает кто о побеге, три шкуры спущу. Ты понял?
- Так точно, ваше благородие! - ответил повеселевший унтер.
- На вот, - Зубов протянул серебряный рубль. - Пойди, помяни Рябова, царство ему небесное. А этих болванов не выпускать до моего приезда!
Войдя к наместнику, Зубов сделал полуобиженный вид и сказал, что он готов выполнить данное ему намедни распоряжение отправиться в Гёрус для инспектирования местной тюрьмы, хотя инспекция это не его дело и вообще здесь хлопот по горло. Он чуть не переиграл, но в конце концов все для него обошлось благополучно: наместник не очень вникал в то, что говорил ему полковник.
Зубов тут же побежал сообщить Андрею и Людмиле, что едет завтра с ними, и был при этом так взбудоражен, что не заметил, как брат с сестрой переглянулись.
- Вот, - сказал Андрей, когда полковник вышел. - Свалился нам на голову.
- А он мне нравится, - простодушно ответила Людмила.
- Уже? Впрочем, если б вокруг меня так увивались, я бы тоже не устоял.
- Перестань, - мягко упрекнула Людмила, и по тону было заметно, что разговоры такого рода у них не впервые.
- Уже перестал, - улыбнулся Андрей. - Человек он несомненно благородный, и мне тоже нравится. Но благородство благородством, а служба службой. Он может помешать мне, то есть нам помешать. Мне бы этого не хотелось.
- Он нам не помешает... А, может, даже поможет.
Андрей удивленно вскинул брови, но ничего не ответил, сел чистить свои пистолеты. Таким она любила его: оставляя на миг свое занятие, он поднимал голову и смотрел мимо нее, мимо всего, что его окружало, щурился и было ясно, что он сейчас высоко, выше всех, ничто из суетного мира не касается его дум, он недоступен, светел, ясен. Если бы он мог, если бы он хотел оставаться всегда таким!
Но много перестрадавший у себя на родине, скитавшийся на чужбине, изведавший нищету и внезапно разбогатевший, видевший холодность друзей в дни неудач и лесть теперешних прихлебателей, много передумавший, этот благородный из благороднейших людей становился внезапно подозрительным, ревнивым и старался избавиться от тяготившего его окружения. И потому, наверное, он вечно искал чего-то нового, новых друзей, нового дела, которым можно было поверить безоговорочно и навсегда. За этим они ехал сюда. А она, зачем ехала она за ним, неужели же из чувства благодарности?! Это было бы унизительно для нее самой и стало бы смертельной обидой для него.
Дорогой Зубов был очень мил, много шутил, смеялся шуткам друзей, затевал споры с Андреем о политике, философии, поэзии, и Людмила, удивляясь, видела, что Андрей, не находивший обычно себе равных в спорах, внимательно слушает полковника и возражает ему всерьез. А Зубов испытывал состояние человека, который внезапно вспомнил забытое, но мучавшее и очень нужное слово, и вместе с ним пришли к нему свежесть юности, когда он, бодрый, красивый, полный надежд, впитывал в себя все лучшее, что давала ему жизнь, когда он тайком от насмешливых товарищей по армейскому корпусу читал стихи Лермонтова, ночами просиживал над Гегелем, когда он с охапкой цветов, беспечный, распахнутый, вбегал к бесконечно милой, бесконечно желанной Наталье, и ему казалось, что его нудная служба последних лет, захламленная холостяцкая квартира, кошмарные кутежи и попойки, табачный дым до утра и карты, сюсюкающая Ямпольская, - все уходит из памяти, точно дурной сон ранним и ясным утром, и перед ним расступается, раздвигает своды свободы, просторный, не имеющий границ день.
