падки меланхолии у матери. Орленев был к ней нежно привязан,
по в своих рассказах о детстве, в кругу друзей, редко ее упоми¬
нал. Почти ничего о ней не говорится и в его мемуарах: это была
рана, к которой он не прикасался и в минуты самых сердечных
исповедей. Отец, несмотря на несчастья семьи, не терял ясности
духа, но часто задавал себе проклятый «булычовский» вопрос:
а что я нажил? Купечество не стало его призванием, он жил под
гнетом обязанностей и не мог подняться над рутиной. И от этой
несвободы и незаполненности жизни он искал спасения в искус¬
стве — увлекся театром и художественным чтением.
Со стороны картина казалась довольно нелепой: отец семей¬
ства, серьезный господин в длинном сюртуке, хозяин дела, закрыв
магазин на тяжелый замок, быстро шел домой и, второпях по¬
ужинав, подолгу читал вслух монологи из «Уриэля Акосты»,
«Разбойников», «Гамлета» и других классических пьес, повторяя
в коронных ролях первых актеров Малого театра, от Щепкина до
Южина. А заодно и первых актрис. И все всерьез, не передразни¬
вая, а изображая игру, восстанавливая ее в оттенках, с наивоз-
можной подлинностью. На отцовские чтения приглашали всех
домочадцев, они уклонялись от этой повинности под всякими
предлогами. А для юного Орленева вечера декламации были
праздниками. Слушая бессмертные монологи, он понимал, что на
этих вершинах духа его отец прячется от неприглядности жизни.
Но и в мире классической трагедии не было благополучных раз¬
вязок.
Николай Тихонович не подозревал, чем кончатся их мирные
вечера художественного чтения. Он мечтал о том, чтобы его сын
получил высшее образование, никаких других честолюбивых пла¬
нов у него не осталось. Этому плану не суждено было сбыться.
Возможно, Орленев долго тянул бы гимназическую лямку, если
бы не допустил грубой небрежности. Открыв для себя Шиллера,
он днем и ночью разучивал роль Фердинанда в трагедии «Ковар¬
ство и любовь» и, по легкомыслию не подумавши о последствиях,
вписал реплики из роли в первую попавшуюся ему тетрадку,—
а это была тетрадка для латинских слов. Дерзкий вызов академи¬
ческому порядку, хотя и совершенно бессознательный. Злосчаст¬
ная тетрадка попалась учителю, и он с недоумением прочитал
бурные любовные признания героя драмы: «Ты моя, Луиза, хотя
небо и ад встали между нами! ..» «Опасности лишь придадут
больше прелести моей Луизе!» — Кто эта Луиза? — с дрожью
в голосе спросил учитель, подумав, что он у порога какой-то скан¬
дальной тайны. Орленев пытался оправдываться, но тщетно, он
был пойман с поличным; если даже допустить, что его Луиза вы¬
сокого классического происхождения, такой проступок по гимна¬
зическому статуту не мог остаться безнаказанным: нельзя путать
божественную латынь с низменной игрой в театр! Конец этой ве¬
селой истории был печальным. Вызвали отца, заседал педагогиче¬
ский совет, и Орленева, за которым числились и другие провин¬
ности, выгнали из гимназии. Он перенес эту катастрофу спо¬
койно: случилось то, что должно было случиться. Теперь ничто
не помешает ему стать актером.
Отцовское поклонение искусству задело сына уже в нежном
возрасте. Он охотно читал «Записки сумасшедшего» гостям, бы¬
вавшим в их доме, и товарищам по второй классической гимназии
на Разгуляе, где несколько лет был пансионером. Модель у него
была известная: Андреев-Бурлак, прославившийся исполнением
этой повести. Слушатели удивлялись, как ловко юный любитель
повторяет манеру чтения знаменитого актера. Но гимназист Орле¬
нев был не только копировщиком чужой игры; в какой-то момент
в его повторениях появлялись новые подробности. Так, например,
в его передаче повести Гоголя была клиническая картина бо¬
