Ключом к тайне был кинжал, прикрепленный к моему бедру, он находился там так долго, что даже когда я снимал его, ремни и ножны все равно оставляли отпечаток на моей плоти. Я не показывал его никому после той ночи, когда аргивяне пытались убить Филиппа.
Но по дороге в Пеллу однажды ночью я извлек его из-под хитона, и один из телохранителей заметил, как блеснул в свете костра полированный оникс рукояти.
– Где ты его взял? – Он задумчиво смотрел на прекрасное оружие.
"У Одиссея" – хотелось сказать мне. Однако я придержал язык. Никто мне все равно не поверит, да и я не был уверен в том, что не ошибаюсь.
– Не знаю, – отвечал я, позволив ему взять у меня оружие. – Я не помню совершенно ничего из того, что было со мной больше недели назад.
Другие телохранители тоже принялись восхищаться кинжалом. Они заспорили относительно его происхождения.
– Критский кинжал, – говорил один из мужей. – Посмотрите на изгиб рукоятки.
– Ба! Ты не знаешь, о чем говоришь. Видишь: на рукоятке рисунок. Когда это критяне изображали летящего журавля? Не было такого!
– Ну хорошо. Тогда откуда он?
– Из Египта.
– Из Египта? Ты перепил вина!
– Говорю тебе, тут потрудился египтянин.
– Как и над твоей мамашей.
Дело едва не дошло до потасовки. Нам с Павсанием пришлось вмешаться, растащить задир и сменить тему.
Но на следующую ночь оружейник царских телохранителей попросил меня показать ему кинжал. Оружие мое становилось знаменитым, это тревожило меня. Я всегда прятал кинжал так, чтобы использовать его при необходимости, когда не останется ничего другого. Но если все узнают о нем, кого я смогу удивить этим оружием?
– Вот так клинок! – с восхищением сказал оружейник. – Я никогда не видел подобной работы. Никто не делает теперь таких лезвий. Это настоящий шедевр, работа истинного мастера.
Летящий журавль был знаком дома Одиссея, я помнил это. Выходило, что я все-таки получил этот кинжал от самого Одиссея, царя Итаки, в лагере ахейцев возле стен Трои.
Тысячу лет назад.
Подобного не могло быть, и, даже как будто бы понимая это, я все равно видел мысленным взором высокие толстые стены и единоборство героев на равнине перед городом. Я видел мужественного Гектора, пламенного Ахиллеса, крепкого Агамемнона и осторожного Одиссея столь же отчетливо, словно был вместе с ними.
И когда в ту ночь я распростерся на земле под своим плащом, то стиснул кинжал в руке, ожидая увидеть сон и об Одиссее, и о том, кем я был прежде… И почему помню события войны, окончившейся тысячу лет назад, хотя забыл все, что случилось в прошлом месяце?
Я уснул.
Сон пришел тревожный и путаный, вихри его наполняли полузнакомые лица и неразборчивые голоса.
Я видел Александра; золотые волосы его развевались по ветру, царевич галопом скакал на своем черном как ночь жеребце по пустыне, усеянной человеческими черепами. Его лицо изменилось. Оставаясь самим собой, он сделался кем-то еще, жестоким и надменным, со смехом скакавшим по живым еще людям, терзая их тела копытами своего коня.
Все преображалось, менялось, таяло подобно горячему воску, сон перенес меня в другое место: пьяный Филипп развалился на ложе с чашей вина в руке, царь яростно сверлил меня единственным глазом.
– Я доверял тебе, – бормотал он. – Я доверял тебе.
Нет, он не был пьян – Филипп умирал, кровь била из раны, нанесенной в живот ударом клинка. Отступая от трона Филиппа, я сжимал в правой руке окровавленный меч.
Кто-то рассмеялся у меня за спиной, я обернулся, едва не поскользнувшись на увлажненных кровью камнях пола, и заметил, что передо мной – Александр. Но это был не он, это был не знавший возраста Золотой. Глядя на меня видевшими ход многих тысячелетий глазами, он горько смеялся, и презрение, смешанное с ненавистью, леденило мою душу.
Возле него стояла высокая, царственная и невероятно прекрасная женщина с распущенными рыжими волосами и кожей, белой как алебастр. Она мрачно улыбнулась мне.
– Хорошо сработано, Орион, – сказала она и шагнула, чтобы положить ладони мне на плечи, а потом обвила руками мою шею и жадным поцелуем припала к губам.
– Ты не Афина, – сказал я.
– Нет, Орион, нет. Можешь звать меня Герой.
