— Мой брат-с не пожелал прилюдно оглашать эту информацию из почтения к отечеству-с.
— Боже мой, как грустна жизнь.
— Более чем-с. Более чем-с. Его посадили в железную клетку-с, и отнюдь не потому, что он та или иная птица, и не все, кто его бил на прогулках, были заключенными-с.
— Достойного человека и патриота отправляют в тюрьму, в то время как гнусные хулители святынь разгуливают на свободе.
— Слава богу, они уже больше не разгуливают-с. Точнее, разгуливают, но не в полном составе. Их ряды понесли серьезную потерю-с.
— Это отлично, Шимс. Хочется верить, что наша старушка Англия может за себя постоять, не вступая в войну.
— Кто-то звонит в дверь-с.
— Вот черт. Это Генри ломится к обеденной кормушке. Что же делать с яичницей?
— Я задержу его, ничего. Доедайте-с.
И явив таким образом дух феодальной преданности, Шимс пошел заклинать Баскервиля, готовый применить любые средства вплоть до азбуки для глухонемых аспидов. Но если кто-нибудь думает, что Альберт Вустон остался в постели вяло доедать яичницу, уподобившись овощу, пассивно поглощающему на своей грядке в должный срок надлежащие удобрения, тот глубоко заблуждается. Потому что в жизни Вустона произошла перемена. Он уж не тот, что был раньше. Нечто прекрасное вошло в его судьбу. Еще вчера он был бессмысленным нюхателем лондонского смога и праздным метателем денег и дротиков в клубе «Дармоеды», но сегодня он — человек, существование которого озарено великой целью и облагорожено творчеством. Ведь романы, тем более их высшая, детективная разновидность не возникают сами по себе. Они не самозарождаются в мозгу, подобно плесени в банке с вареньем, а являются плодом ума холодных наблюдений и сердца горестных замет. Другими словами, писатель их черпает из толщи жизни, а это никак не возможно осуществить, если черпающий сам не находится в упомянутой толще, и эта толща недостаточна толста.
И здесь нас поджидает определенное этическое неудобство, или как бы выразился Шимс, дилемма. Настоящая жизнь — это то, где нас нет. Как только мы появляемся — буйное копошение прекращается, разговоры смолкают, реальность забивается в углы, и с широкой улыбкой везде нас встречает лишь нафиксатуренная белозубая иллюзия. В такой ситуации положение писателя начинает напоминать положение разведчика в тылу неприятеля. Станет ли кто-нибудь осуждать разведчика, застав его во вражеском штабе с ухом, поднесенным к замочной скважине, и посоветует ли ему этот заставший, если, конечно, он законный сын отечества, а не нанятый патриот, прекратить вынюхивание и отправиться в ближайший паб промочить горло? Нет, говорю вам я, не станет и не скажет, потому что разведчик — на то и разведчик, чтобы разведывать. К нему нельзя подходить с теми же меркам, которые мы применяем к каким-нибудь там божьим одуванчикам. Хотя даже и божий одуванчик, помещенный в библиотеку с трупом более не менее прекрасной незнакомки, способен, азартно подобрав подол, надрать полиции то место, которое вряд ли, рассказывая об этом, сможет упомянуть вслух иначе, нежели «задний фланг».
Другими словами, писатель, серьезно относящийся к своему ремеслу, вынужден прибегать к безобидным хитростям, чтобы дать своим читателям возможность воскликнуть: «Какое знание жизни заключено в произведениях N!». И хотя ни один из фотографов не запечатлел еще создателя романов скрюченным у замочной скважины или застывшим у окна с биноклем, нацеленным на окна артистки балета, в таком фотопортрете было бы больше правды, чем во всех этих бесчисленных снимках среди книг в кабинете или с любимым котом на руках (кот кастрирован критикой).
Поэтому вы не будете удивляться, что я, быстро запихнув в рот остатки яичницы, все еще работая челюстями, прильнул к отверстию в двери, соединяющей спальню с гостиной.
Мне было интересно, как Шимс воспримет сегодняшний костюм молодого Баскервиля. Генри воспитывался, как было уже сказано, на ранчо. Несколько лет подряд он проводил время в обществе необъезженных мустангов и привык сообразовываться со вкусами и чаяниями именно этой аудитории. Для обольщения лондонских снобов ему недоставало столичного лоска, а манера повсюду носить с собой седло не раз вызывала недоуменный шепот среди представителей даже чикагского высшего света, которые сами-то не проявляют должной твердости в вопросе золотых коронок. Хотя, надо признать, светской раскованностью Генри обладал в полной мере. Поэтому когда юный Баскервиль впервые предстал перед Шимсом, с могучих плеч его харизматично — именно харизматично, за время помолвки с некой известной писательницей, имя которой до полного окончания завтрака произнести я не в силах, я хорошо выучил это слово — итак, с плеч его харизматично ниспадала медвежья шуба, подаренная ему одной из тех разбитных русских княгинь, без которых нынче так же трудно представить себе приличную художественную мастерскую, как бильярдиста без шаров.
