— Мои уши уже повисли на ветвях внимания, — сообщил я, и, откинувшись в кресле, стал попыхивать сигарой с чрезвычайно умным видом. Ресницы моих равнодушно прикрытых глаз довольно подрагивали, как кончик кошачьего хвоста, когда его обладатель лениво развалился на ковре в присутствии мыши. Еще бы! Мастеру детективного жанра, которым с сегодняшнего утра являюсь я, совершенно ни о чем не говорят протухлые призраки собак многовековой выдержки. Но зато свежая заметка в леворадикальной газете про загадочно скончавшегося миллионера (не гигнулся же он и правда сам собою) — это для нас то же самое, что для стервятника отборная дохлая лошадь, да еще с жокеем. Вот только не знаю, достаточно ли в жокее мяса, чтобы стервятник не сбросил его со счетов? Хотя, если подумать, то стервятник меньше лошади, а лошади их сбрасывают не всегда…
Между тем, Мортимер с неимоверным шуршанием развернул газету, долго в ней рылся, потом, по зрелом размышлении, повернул ее с ног на голову, то есть наоборот, конечно, с головы на ноги, нацепил на свой цапельный нос очки и стал читать:
— «Собаке собачья смерть!»
— А что, разве собака умерла? — полюбопытствовал я.
— Да нет, — нервно ответил Мортимер, — совсем не собака. Это название.
— Вероятно, упоминая собаку, господа коммунисты имели в виду сэра Чарльза-с, — пояснил Шимс.
— Тогда обезьяне обезьянья смерть, — поправил я темных пролетариев. — Лично я большой поклонник теории Чарльза Дарвина. У меня есть племянники…
— Сэра Чарльза Баскервиля, не Чарльза Дарвина-с.
— А этот Баскервиль, он-то умер?
— Да-с.
— Точно?
— Установленный полицией и медиками факт-с.
— И это точно был он?
— Опознание тела было проведено по всем правилам-с и даже проведено вскрытие-с.
— Это лишнее, изнутри-то его точно никто не видел.
— Пролетариям все равно-с, — сообщил Шимс.
— Это морякам все равно. Песня есть такая: морякам все равно, морякам все равно, это соль в их крови, морякам…
— Моряки — пролетарии-с.
— Да? — не поверил Мортимер.
Шимс кивнул с видом, не допускающим возражений.
— Но даже если это так, разве можно, — удивился я, — подобным образом высказываться о покойнике? На самом-то деле всем все равно, но существуют приличия!
— У них нет ни малейшего почтения ни к покойникам, ни к приличиям-с.
— Но как можно, — продолжал удивляться я, — так называть главу такого рода?
— Увы-с, еще меньше почтения они питают к представителями британской аристократии-с.
— Что за люди, Шимс! Что за люди!
— Вот именно-с.
— Но продолжим же… — вклинился Мортимер и продолжил:
— «Вчера ночью Джон Бэрримор, дворецкий Баскервиль-Холла, обнаружил в дальнем конце садовой аллеи оледенелый труп своего хозяина, Чарльза Баскервиля. Бывший джутовый магнат, несостоявшийся кандидат от партии консерваторов и седая мечта всех невест Девоншира околел под забором собственного замка, как собака».
— Ага, значит, это у нас умер дядюшка Чарли, то есть дядюшка Генри? Я уже что-то слышал об этом, только не знал, что он — мечта седых невест. Если взглянуть на проблему под таким углом зрения, то ему еще и повезло, что они до него не добрались. Потому что если бы однажды он, выглянув в окно, увидел там кипучую толпу седых невест, приплясывающих и размахивающих в морозном воздухе погребальными букетами, то ему только и осталось бы, что воскликнуть: «Смерть, где твое жало?» Седая невеста — это всегда чья-то тетушка, как подумаешь, дрожь пробирает.
— «Нельзя сказать, чтобы дознанию удалось полностью выяснить обстоятельства гибели господина Баскервиля. Многие всерьез полагают, что к его смерти причастно семейное пугало — здоровенный адский пес из старинной баллады: «огромен и черта черней самого, и пламя клубится из пасти его». Конечно, ни в какого черта мы не верим и вслед за Марксом полагаем, что единство мира состоит в его материальности. Однако Гримпенские болота — такое место, где может обитать не то что неизвестная науке собака, но и новый модернизированный вид динозавра педального. Здешняя фауна весьма плохо изучена, а местный натуралист господин Степлтон интересуется только бабочками (кстати, о бабочках, его сестрица таки недурна).
