— Как и всех прочих? Ты в этом уверена?
— Ну конечно, глупенькая! Да я едва его помню. Я даже не знаю, как он выглядит… поверь мне. Ведь ты же сама видишь, я принимала за него целый десяток щеголей… поэтому-то мне и казалось, что это он.
Весь этот монолог Береника произнесла с самым простодушным видом. Однако госпожу Барбентан, казалось, не особенно убедили ее слова.
— Значит, ты хотела бы получше запомнить его, чтобы, сидя в одиночестве… Не слишком ли легкомысленно?
— Но, Бланшетта! Я так часто, так подолгу сижу одна там у нас, дома. Надо же чем-нибудь занять воображение.
— А сердце?
— Сердце? Видишь ли, у меня нет сердца… вернее, нет больше сердца… там Люсьен… он взял мое сердце… и там нет места ни для кого.
— Не зарекайся, детка… О, только без гримас… Никто не знает, есть ли у него сердце.
Но Береника не слушала, уже не слушала Бланшетту. На этот раз она действительно заметила в толпе знакомых. Узнала их издали, еще с авеню дю Буа. Нет, она и вправду становится настоящей парижанкой. И теперь уж не ошибется. Впереди шли две дамы: одна высокая, другая почти низенькая. И как одеты. И какие холеные. Только что из рук парикмахера, портного, массажиста — искусный грим, пудра, нежные оттенки румян, — как будто впервые ступили на землю, и почему-то вспоминаются горничные с их ухватками, горничные из богатого дома… Словом, Мэри де Персеваль и Роза Мельроз — обе держат под мышкой свернутые зонтики, как офицеры хлыст.
— Ах, какой сюрприз, — пропела Мэри, обнажив в улыбке все свои зубы. — А мы только что расстались с мосье Лертилуа.
Серое небо, огромное, пустое, унылое небо, такое, что его можно резать, как студень, ножом, вдруг мгновенно вновь наливается свинцом, и все люди, вся эта людская пыль, суетливая, как обезумевшие муравьи, все эти люди, которые несколько часов провели перед зеркалом, чтобы показаться здесь на несколько минут, внезапно становятся совсем крошечными; крошечными становятся деревья, лошадки, домики, лужаечки, — отныне они только деталь пошловатой фрески, фрески Булонского леса. Впрочем, уже двадцать минут первого… Наступил час возвращения по домам.
— Мари-Роз, поди сюда, Мари-Роз!
Два высоченных американских моряка вошли в бар, покачиваясь, словно на палубе судна во время шторма. Женщины оборачивались на их раскатистый смех и с минуту не отрываясь разглядывали обожженные солнцем лица, казавшиеся особенно темными по контрасту с коротко остриженными волосами цвета соломы. Два гиганта. Луиджи — профессиональный танцор, похожий на черный лакированный футляр, проходя мимо них, сжался в комочек, боясь запачкать об их ножищи свой смокинг, и пробормотал по-английски, как говорят на пляжах Лидо: «Beg your pardon, sir».[7] Он шел пригласить на танец какую-то перезрелую даму.
Симона вздохнула:
— Ничего не скажешь… Оба пьяные, но хороши собой, ей-богу, красавцы… Одно только горе, не умеют себя прилично держать. А то бы… Понимаешь, у Люлли соблюдают этикет. Если пригласишь одного из этих типов, все сразу заметят… а ты сам знаешь: Люлли шутить не любит… На улице — все, что тебе угодно, а в доме никаких безобразий… В том месяце у меня и так пропали из-за такого типа целых две недели… Спасибо, больше меня на эту удочку не поймаешь.
Симона потягивала лимонад в компании двух мужчин в пиджаках, они стояли, опершись на перила, огораживающие бар. Настоящая кишка, обшитая фанерой под красное дерево, — вот каков этот бар. В качестве декорации — батарея бутылок вперемежку с флажками всех держав. Два бармена в белом носятся взад и вперед, а возле двери, ведущей в дансинг, восседает кассирша, госпожа Люлли собственной персоной, жирная венецианка, вся в перстнях, и целые ночи, не хуже счетной машины, проверяет чеки. Сейчас, очевидно, уже за полночь, но все часы суток похожи друг друга под розоватым этим светом, играющим на фетишах, прикрепленных к стене, — здесь и куклы, и значки американских клубов, и университетские знамена, рекламы шампанского, и картины, оставленные в уплату за долг каким-то уругвайским живописцем, и тут же два музыкальных ящика, которые время от времени запускает подвыпивший клиент. С полдюжины девушек, забежавших в перерыве между танцами выпить стаканчик или просто поболтать с кавалерами, и мужчины, которые приходят сюда отдышаться, перекинуться словом или просто потому, что не могут занимать места в дансинге, не будучи во фраках, и еще потому, что в баре не обязательно заказывать шампанское. В дальнем углу бара какая-то англичанка, немножко под хмельком, сидя на высоком табурете и упершись подбородком в край стакана, беседовала с разряженным аргентинцем. То и дело она роняла сумочку, пуховку, и аргентинец подбирал их с пола, почти не наклоняясь, каким-то естественным и волнующим жестом. За каждым столиком вперемежку с темными фраками и пиджаками мужчин расцветали всеми цветами радуги вечерние туалеты дам — фисташковые, сомон, земляничные, ярко-синие, белые, расшитые блестками и золотом; открытые шеи и грудь всех оттенков — персикового, молочно-белого, желтоватого, как сдобное тесто или как пена шампанского, — прикрывала легчайшая дымка нежно-розовых или нежно-голубых шарфов. Странное впечатление производили эти полукороткие вечерние платья с длинным шлейфом! Благодаря им походка приобретала какую-то скованность и элегантность: все внимание мужчин было приковано к бальным туфелькам, переступавшим с немного смешной степенностью, словно они боялись запутаться в шлейфе, порвать его… Доктор долго разглядывал строй этих юных и не слишком защищенных добродетелью спин. Потом обернулся к Лертилуа:
