Потом меня еще долго парили, приводя в чувство. А под конец влили в рот чарку водки, завернули в тулуп, взвалили на плечи, словно бревно, и понесли в дом воеводы.
Так началось мое пребывание в Томске.
Проснулся я поздно. И хотя стекла в окне были мутные и тусклые, вся комната была залита солнечным светом. Видать, время подошло к полудню. Я лежал на широкой деревянной кровати, от обмазанной глиной стенки исходило тепло: верно, за ней был дымоход. Остальные три представляли собой крепко сбитые, посаженные друг на дружку оструганные бревна, проконопаченные в стыках пенькой.
Я присел на кровать и огляделся. Да, роскошью здесь, прямо скажем, и не пахло. Сколоченный из грубых досок косоногий стол, почерневшее и облупившееся местами зеркало, под ним ушат с водой, странная икона в углу под самым потолком (богородица почему-то была изображена в кокошнике) и табурет, на котором лежали выстиранные и выглаженные широкие шаровары, рубаха из грубого льна и душегрейка без рукавов. Под стулом стояли валенки.
Я оделся. Перед тем как умыться, посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся. Я не видел своего отражения в зеркале уже больше месяца, когда после падения Белогорской крепости оборвалась моя прежняя жизнь. Из тусклого стекла на меня смотрел не знакомый мне человек со спутанными, взъерошенными волосами и клочковатой бородой. Даже мои глаза – большие, голубые глаза чистокровного русака – теперь как-то сузились и приобрели степной, татарский разрез. Я смочил эту чужую мне физиономию холодной водой из ушата. Затем нащупал под зеркалом гребень с редкими зубьями и, морщась от боли, попытался расчесать спутавшиеся патлы. Бритвы, как я ни искал, не нашел. Даже уложив волосы nog привычный для меня пробор, слева направо, я все равно не узнал себя. На меня смотрел татарин, пусть даже умытый, причесанный, но татарин.
Увлеченный изучением своего нового обличья, я и не заметил, что нахожусь в светелке уже не один. И когда за моей спиной раздался громкий голос, я невольно вздрогнул и обернулся.
На еще не заправленной моей постели сидел, широко расставив ноги в сафьяновых сапогах, воевода Асташев и лыбился, на меня глядючи:
– Да, твое благородие, побриться тебе не помешает. А то ты своей «пышной» бороденкой всех моих женок распугаешь. Принесут тебе бритву. Я распоряжусь. И это – волосы сзади в пучок затяни. А то словно юродивый. Учитель должен выглядеть опрятно. Татарина из тебя все равно не получится. Бог с тобой, оставайся французом!
Василий Афанасьевич махнул рукой, поднялся и уже на выходе обернулся и сказал:
– Побреешься, приведешь себя в порядок, спускайся в горницу. Обедать будем.
Я спустился вниз по скрипучей деревянной лестнице и попал в очень большую, похоже, главную комнату в этом доме, служащую то ли залой, то ли гостиной, то ли столовой, а скорее, всем этим одновременно. Посредине помещения располагался длинный обеденный стол поистине гигантских размеров. На нем стояли незажженные свечи в подсвечниках, тарелки, всевозможные вазы и блюда из китайского фарфора с бледными и печальными рисунками. Некоторые из них были пусты, они, похоже, предназначались для гостей в качестве персональных столовых приборов. Другие, в основном вазы, были накрыты тончайшими блюдцами, и что было под ними, можно было только догадываться. Зато на блюдах лежали аппетитные куски красной и белой рыбы, мяса нескольких сортов – вяленого, копченого и даже сырого. Вазочки с солеными грибочками, клюквой, брусникой и другой лесной ягодой, а также с красной и черной икрой были открыты. При виде всего этого великолепия у меня буквально слюни потекли, как у изголодавшейся собаки, которую не кормили, по меньшей мере, неделю.
Но людей не было. И я быстренько подскочил к столу, схватил первый попавшийся мне под руку кусок рыбы и засунул его в рот. Я не жевал его – не дай бог, кто-нибудь зайдет. Не известная мне рыба сама растаяла во рту. И я почувствовал, как мягкая нега наполнила мое нутро. Я повторил процедуру. Затем еще раз. Но меня никто так и не застукал. Ощутив первое насыщение, я нашел в себе силы остановиться и продолжил осмотр горницы.
