Орбинавты - страница 22
Мне вдруг стало все равно. А почему бы, собственно, и нет? В конце концов, я был совершенно уверен, что, несмотря на веселый тон, Энрике вовсе не смеется надо мной. Он действительно хочет, чтобы я научился извлекать удовольствие из своего положения.
Я потянулся к кубку. Матильда захлопала в ладоши и воскликнула:
— Внимание! Алонсо набрался мужества!
Теперь на меня смотрели уже все присутствующие, включая и Луиджи с дядей, которые прекратили обсуждать политику и повернулись к нам. Пожалуй, единственным, кого я не заинтересовал, был Лоренцо. Он был полностью увлечен поглощением еды, и это отсутствие внимания к моей персоне даже слегка уязвило меня.
Пути назад не было. Я быстро осушил кубок до дна и со стуком поставил его на стол. К щекам и ко лбу тотчас прилила волна жара. Неожиданно возникло желание плакать и смеяться без всякой причины.
— Пусть что-нибудь поест! — произнес чей-то голос. Кажется, мужской. Или, может быть, женский.
Остаток вечера смешался в моей памяти — неразборчивый гул голосов, потерявшая вкус еда, мучительное постепенное возвращение трезвости и навалившаяся усталость. Кто-то помог мне дойти до комнаты. Я с трудом стащил с себя рубаху и чулки и лег в постель.
В теле возникло странное чувство движения, как будто меня несет в полете, но полет не приносит радости. Это чувство то оставляло меня, то снова подхватывало. Перед глазами плясали язычки пламени, и их ритм почему-то отзывался покалываниями в пальцах. Вот они уже превратились в крошечные сверкающие лепестки, потом сложились в золотые узоры. Где же я видел эту сплетающуюся без начала и конца вязь арабесок? В Альгамбре? На арках Алькасара?
Мне уже начали нравиться эти зрительные метаморфозы, но я не успел насладиться ими сполна, потому что погрузился в забытье без сновидений. В самое последнее мгновение перед засыпанием возникло ощущение, что я понял что-то неуловимое, не передаваемое словами, нечто на грани сна и яви. Но наутро, как я ни старался, так и не вспомнил, что же это было.
В последующие дни меня знакомили с разными видами тканей, со способами их производства, с ценами на них. Дядя, братья и их работники терпеливо объясняли, какой одежде соответствуют те или иные материалы, что заказывают дворяне, что — купцы, какая одежда по средствам ремесленникам и крестьянам, что носят простые монахи, а что — приоры монастырей и епископы. Что делают из дорогого шелка, а что — из грубого дешевого сукна. Какой мех — белки или горностая — подходит для обшивки сюрко. Как выглядит вышивка, сделанная золотой и серебряной нитью на верхней одежде. Я учился отличать виды парчи и бархата, льна и шерсти, сукно гладкое и с начесом, византийский шелк и тафту из Сицилии.
Наука постепенно шла впрок, и я понимал, что овладение ею является лишь вопросом времени. Но ткани не могли заменить мне книг, по которым я отчаянно тосковал. Мне не хватало их присутствия и самого процесса чтения. Дядя Хосе замолвил за меня словечко, и старенький священник-араб, падре Нуньес из церкви святого Себастьяна, обещал показать мне свою небольшую библиотечку. Однако время шло, и мне неловко было напоминать ему об этом. Единственным текстом, кроме Библии, который я читал в эти дни, была рукопись «Свет в оазисе». Я мог делать это только поздно ночью, тайком. В это время меня обычно никто не беспокоил, и даже Матильда не удостаивала своим назойливым вниманием.
Однажды я оказался свидетелем жаркого спора между Хуаном и Энрике. Это было 10 апреля, когда все вокруг обсуждали назначенный на следующий день выезд войск в долину Гранады. На улице в последние дни проходили крестные ходы, факельные шествия, процессии монахов в капюшонах, распевающих псалмы и несущих хоругви и статуи святых, раздавались призывы убивать сарацинов. Обе матери просили нас, молодых, не выходить на улицу без крайней необходимости, потому что в городе участились нападения на морисков. Вечером, после ужина, я прошел в патио, чтобы в одиночестве предаться размышлениям, но тут по лестнице, соединявшей два внутренних балкона, во дворик сбежал Хуан:
