— А он, по словам жены, был очень испуган, подавлен и растерян. Во время обыска имел вид обреченного и уходил как на казнь. Сказал в дверях: «Прощай, Маша. Не поминай лихом». Но Марья Васильевна даже не заплакала. Считает все происшедшее каким-то недоразумением, которое непременно и скоро выяснится. Особенно убедил ее в этом разговор с дежурным офицером.
— А может быть, оно и в самом деле так?
Трубников покачал головой. Это можно было бы предполагать, будь арест Ефремова единичным или хотя бы редким явлением. Но аресты теперь носят массовый характер. Их лавина катится, непрерывно наращиваясь, уже много месяцев. Такие действия не могут быть результатом недоразумения или ошибки. Против подобного допущения говорит и та закономерность, которая, хотя и смутно, улавливается в действиях НКВД. Эта закономерность, правда, не только ничего не объясняет, но делает политику репрессий совершенно непонятной, если пытаться определить ее конечную цель. Ведь хватают, как правило, самых ценных и нужных стране людей. Вот и в их институте почти все арестованные — талантливые и эрудированные ученые и инженеры. Напрашивается нелепый, но несомненный пока вывод — деловая ценность и есть тот главный признак, по которому отбираются жертвы НКВД. Есть и другие признаки, менее общие. Например, социальная или национальная принадлежность. В этих случаях критерий деловой ценности выражен менее отчетливо, но все равно почти всегда он проявляется. Не было заурядных работников ни среди немцев, которых в их институте не осталось ни одного, ни среди людей чуждого социального происхождения, из небольшого числа которых сегодня на свободе один только он, Трубников.
Алексей Дмитриевич говорил медленно и глухо, как будто с трудом подбирая и произнося слова. Арестовывают, правда, и не иностранцев, и никаких не бывших, и никак уж не корифеев, а просто молодых, начинающих ученых. Но и тут тот же закон — бездарным и посредственным ничего не угрожает. И вовсе не потому вне опасности Вайсберг и его компания, что на всех перекрестках они трубят о своей преданности и бдительности, состоят в партии и комсомоле. Среди арестованных есть члены большевистской партии с дореволюционных времен. Тот же Ефремов состоит в ВКП(б) с середины двадцатых годов. Даже эпопея знаменитой Промпартии обошла его стороной…
Сердце Ирины сжималось от тоскливого страха. Ее Алексей подходит под все признаки, по которым выхватывает из жизни людей какая-то непонятная, но жестокая и неотвратимая сила. Он — выходец из дворянской семьи, сын высокопоставленного царского чиновника, много лет находился в эмиграции. Крупный ученый, известный далеко за пределами Союза своими работами по физике низких температур.
Стыл на столе нетронутый ужин. Ирина сделала над собой усилие. Надо идти кормить и укладывать Оленьку. Вот и сама она выкатилась из своей комнатки с цветастым абажуром в руках: «Пап, повесь кьёкодила…»
— Алеша, повесь, пожалуйста. Я обещала Оле, что ты это сделаешь.
Алексей Дмитриевич очнулся от тяжелых мыслей, увидел расписной колпачок, который протягивали ему две маленькие ручонки, и невольно улыбнулся. Тяжело поднялся с кресла и прижал к себе дочурку:
— Что ж, пошли искать монтерский инструмент…
Ирина уступила просьбам Оленьки не гасить сегодня лампочку под волшебным абажуром, пока она не уснет. Это было нарушением правил, и мать ожидала, что ребенок долго не будет спать. Получилось, однако, наоборот. От пристального разглядывания светящихся картинок и цветных теней глаза у девочки утомились и начали неодолимо слипаться даже раньше обычного. Не помогло и отчаянное сопротивление. Девочка удерживала полуоткрытым один глаз. Он никак не мог оторваться от размытого, но такого интересного изображения в углу под потолком. Зубастый и зеленый Крокодил Крокодилович в углу перешел уже на другую стену, а его хвост, Кокоша и Тотоша еще оставались на прежней. Девочка попыталась показать на забавные тени ручкой: «Кьёко… кьё…» — но и второй глаз закрылся совсем, а ручка беспомощно упала.
Ирина долго, не отрываясь, смотрела на уснувшего ребенка. К чувству материнской нежности давно уже примешивалась горечь тревоги и обиды на что-то тупое и злобное, что мешало работать, спокойно жить, растить детей. Сегодня это чувство было особенно острым и сильным.
