Кажется и эта, десятая по счету, ночь Рафаила Львовича в тюрьме пройдет без вызова к следователю. Как и все ожидавшие своего первого допроса, Белокриницкий спал очень мало и плохо.
Шла вторая половина ночи, и некоторые, в том числе и Кушнарев, уже вернулись с допроса. Следователь у Кушнарева был теперь другой. Этот не держит его до утра, но бьет сильнее и обещает, если Кушнарев будет упорствовать, переломать ему ребра. К упрямому подследственному, видимо, ищут подход.
А какой подход будет применен к вредителю Белокриницкому? Всякий раз, когда вопрос об этом возникал в такой ясной и конкретной форме, Рафаил Львович чувствовал, что под ложечкой у него образуется неприятная, сосущая пустота. Белокриницкий решил приступить к написанию давно продуманного сочинения в первый же свой вызов к следователю. Необходимо, однако, разыграть вначале некоторое сопротивление, вызванное якобы естественным нежеланием признаваться. Если показать себя слишком уж податливым, претензии следователя могут непомерно возрасти и навести его на мысль сделать из Белокриницкого вербовщика. Поэтому надо поломаться с полчаса, дать понять, что игра на слишком большой выигрыш не стоит свеч, и только после этого сдаться. Реакция следователя, когда он не станет сразу давать показания, будет, вероятно, бурной. Он подумал о почти неизбежных оскорблениях, матерщине, может быть, даже ударах. От этих мыслей становилось не по себе и снова ныло под ложечкой.
И все же Рафаил Львович больше не чувствовал себя таким безоружным. Теперь он ждал встречи со следователем не с прежним чувством безнадежности, а почти уверенный в благополучном исходе жутковатой, но интересной игры. Хотя конечный результат задуманного выявится, вероятно, очень нескоро, глубокое удовлетворение доставляла мысль, что «фонэ квас» — так теперь про себя называл Белокриницкий весь аппарат неправедного следствия и суда, — одержав мнимую победу над очередной жертвой, на этот раз распишется в неизбежном поражении.
Днем Рафаил Львович испытывал нетерпеливое чувство игрока, желающего, чтобы игра поскорее началась. Однако ночью к этому чувству опять примешивался неодолимый страх. Когда же щелкала кормушка и в ней появлялось лицо надзирателя с бумажкой в руке, этот страх усиливался настолько, что немели руки и ноги, а во рту появлялось ощущение, напоминающее вкус купороса.
В эту ночь лежали, как всегда, валетом. Пальцы ног спящего Петра Михайловича касались затылка Белокриницкого. Общение с ним, да еще с Берманом, лежавшим по другую сторону, было единственным, что скрашивало тягостные дни неподвижного сидения в вонючей камере. Однако Петр Михайлович уже подписал знаменитую здесь двести шестую, то есть документ, означающий, что согласно этой статье Процессуального кодекса следствие по его делу закончено. Обычно таких отправляли в одну из общих городских тюрем ждать суда. При мысли о том, что умного и добродушного собеседника скоро здесь не будет, охватывало тоскливое чувство.
Правда, оставался Берман. Он сейчас тоже не спит. Наверно, и ему не дают уснуть мысли, бьющиеся в поисках выхода, хотя бывший прокурор лучше всякого другого понимает безнадежность такого поиска. Отвратительное место у параши тоже, наверно, способствовало тому, что Берман уже был не в состоянии сохранить свою джентльменскую невозмутимость, так поразившую арестантов двадцать второй при его появлении.
Щелкнула задвижка кормушки. Чуть не все и почти сразу подняли головы.
— На «бэ», — вполголоса сказал надзиратель.
— «Белов?» — как эхо откликнулся поп. Это он назвал камеру Ноевым ковчегом. Священника уже вызывали на допросы, но всего два раза и уже довольно давно. Ему пытались пришить, будто община дев-мироносиц при его церкви — террористическая организация. И что непосредственной целью этой организации является убийство Сталина. НКВД было известно, что Белов незадолго до своего ареста посетил Москву и даже ходил на Красную площадь со специальной целью высмотреть, из каких ворот Кремля выезжает обычно Генеральный Секретарь ВКП(б). Попик и не отрицал, что в Москву он действительно ездил — надо было кое-что купить, и несколько раз проходил по Красной площади. Однако Сталина убивать, ей-ей, не собирался. А его мироносицы не могли бы сделать этого и подавно, так как младшей из них перевалило за шестой десяток. Дело, видимо, не клеилось, и Белова не вызывали уже целый месяц. Старик нервничал.
