«Обличитель» своего товарища по преступной деятельности особо подчеркивал, что никого больше из своей организации тот не знал. Это вполне соответствовало принципам современной структуры контрреволюционного подполья и было принято следствием безоговорочно. Показания его «вербовщика» были зачитаны Корневу. Ему таким образом было дано понять, что «организация», к которой он приписан, все равно уже разгромлена и что его признание, следовательно, не является предательством по отношению к кому бы то ни было. Расчет оказался точным. Корнев оценил оказанную ему «помощь» и переписал свои показания в нужном НКВД духе. Не потребовалась даже очная ставка с его обличителем. Но при этом его потрескавшиеся, посиневшие губы на худом заросшем лице кривились в какую-то странную, как будто торжествующую улыбку. Корнев и в самом деле торжествовал. Его писанина не могла уже ничего прибавить или убавить в его собственной судьбе. Но по отношению к другим его совесть оставалась чистой. Умереть же надо с чистой совестью.
Как члена опаснейшей террористической организации, покушавшегося на жизнь одного из виднейших государственных деятелей Союза, Корнева судила Военная коллегия Верховного Суда, проводившая осенью очередную из своих выездных сессий. Подсудимых на ее заседания не привозили, а приводили, так как заседала Коллегия в здании той же Внутренней тюрьмы. Поздно ночью в гулкой, почти пустой комнате с зарешеченными оконцами под потолком подсудимому Корневу, изможденному, совсем еще молодому человеку, но уже с сильной проседью в непомерно отросших волосах, был вынесен смертный приговор. Такие приговоры были скорее правилом, чем исключением, в практике суровейшего из советских судов. Этот суд не усмотрел в трусости террориста — а чем другим могла быть объяснена его нерешительность? — основания для смягчения его вины. Тем более что было много обстоятельств, эту вину отягчающих: выбор жертвы, злоба ко всему советскому, столь сильная, что тайный контрреволюционер на долгие годы сумел затаить ее в себе, опасное политическое двоедушие. Такой преступник не заслуживал снисхождения.
Однако Президиум Верховного Совета СССР, куда осужденный обратился с просьбой о помиловании, — это была стандартная телеграмма, в которой приговоренные к смерти преступники неизменно каялись и просили дать им возможность честным трудом искупить свою вину — просьбы Корнева не отклонил. Высшая мера была заменена для него двадцатипятилетним заключением в дальних исправительно-трудовых лагерях.
Здесь следует заметить, что распространенное представление о чрезвычайной якобы массовости расстрелов, произведенных в годы так называемой «ежовщины» — так называемой потому, что нарком НКВД Ежов был всего лишь покорным исполнителем воли Сталина, заранее намеченным им на роль козла отпущения, — значительно преувеличено. Это преувеличение — естественный результат отождествления народной молвой смертных приговоров с их исполнением, которое следовало далеко не всегда. Мрачные слухи из наглухо закрытых залов тайных судов в народ все-таки проникали. А вот дальнейшая судьба приговоренных к смерти становилась известной обычно лишь спустя очень долгое время. Да и то только их ближайшим родственникам. Заключалась же эта судьба чаще всего в том, что приговоренных к расстрелу большей частью «миловали», посылая их на бессрочную каторгу куда-нибудь за Полярный круг. Так прямо эта каторга, конечно, никогда не называлась. Двадцать-двадцать пять лет заключения в ИТЛ со «спецуказаниями», что такого-то имярек содержать в самых отдаленных из лагерей и никаких, работ кроме тяжелых физических, ему не поручать. Этого было достаточно, чтобы помилованный, даже если он был еще не старым и здоровым человеком, обычно за много-много лет до конца своего срока погибал от изнурения, болезней или несчастного случая на производстве. А если и от пули, то уже конвоирской, при какой-нибудь «попытке к бегству или сопротивлении конвою». Палаческая же пуля была уделом относительно немногих. От нее в подвалах тюрем для политических умирали скорой смертью лишь достаточно крупные государственные, партийные или военные деятели, слишком много знавшие или понимавшие, чтобы их можно было отправить в общие места заключения. Томить же их в вечном заключении в одиночных камерах типа крепостных казематов царских времен считалось негуманным, да и опасным. Опыт той же царской тюрьмы показывал, что иногда осужденные на пожизненное заточение переживали угнетавшие их режимы. Пуля в затылок была куда вернее. Поэтому бывших деятелей в ранге секретаря партийного обкома, например, никто и никогда в лагерях не встречал. Зато остальным осужденным на смерть возможность искупления совершенных ими злодеяний, как правило, предоставлялась. В этом милостивом акте заключалась двойная выгода. Прежде всего — экономическая. Вместо того, чтобы быть сразу же и без всякой пользы застреленными, враги народа некоторое время работали на пользу этого народа, добывая лес, металлы, строя дороги через болотистую тундру и горные хребты. Присутствовали тут и далеко идущие политические соображения. Массовые казни ничьей деятельности украсить не могут. А вот массовые помилования — украшают. Тем более что снисходительность к поверженным врагам, да еще в период усиления их классовой ненависти, является признаком силы победившего пролетариата.
