Старик подбрасывал в печку уже последние из разбросанных по полу писем, когда в руке у него оказался какой-то вспученный и кособокий конвертик, изготовленный явно неумелыми руками. Таких конвертов тут было много, но этот обращал на себя внимание необычным материалом. Он был склеен из рыхлого ноздреватого картона, к тому же неодинакового по толщине. И подписан был не карандашом и не тюремной тушью, изготовленной из сажи, добытой сжиганием на спичке кусочка резины, а чем-то бурым. Присмотревшись внимательнее, старый арестант понял, что это кровь. Написанные ею буквы были наклонены в разные стороны, имели разную величину, а их линия была мучительно неровной и прерывистой. Нацарапавший их заключенный, по-видимому, не имел даже обгоревшей спички или щепки, которыми обычно пишут в камерах вместо пера. И пользовался скорее всего гибким травяным стебельком, вынутым из тюремного матраца.
Разгадал, куда более смекалистый и догадливый, чем казался с виду, старик и тайну материала конверта. Это был неровно расслоенный картон вкладыша козырька фуражки или кепки. Но, пожалуй, самым необычным в этом послании был его адрес. Письмо направлялось в местную областную прокуратуру, возможно, единственное из всей груды писем, уже догоравших в жарко полыхавшей печке.
Все это говорило бывалому арестанту о многом. Написавший письмо сидит, по-видимому, в одиночной камере. В самой маленькой «общей» камере нашлись бы, наверное, люди, умеющие делать тушь и тюремный клей. Разжеванный мякиш надо не прямо наносить на бумагу, а прежде продавливать его через тряпочку. Подсказали бы они, наверно, и безнадежность попытки жаловаться на действия местного управления НКВД в местную прокуратуру. Даже малограмотный дурак понимает, что сильнее этого управления тут никого нет и быть не может…
Интересно все-таки, что пишет прокурору этот важный, но наивный и явно неопытный арестованный? Что он важный — явствует из того, что содержится он изолированно от других, а что наивный и неопытный — из всего остального.
Истопник, отойдя в передний угол помещения, вскрыл конверт и достал из него сложенную вдвое и похожую на полумесяц полоску серого картона. На ней такими же буквами, как и на конверте, было выведено полукругом: «Прошу представителя прокуратуры явиться ко мне в камеру для получения особо важных сообщений». Затем следовала фамилия — «Степняк И.С.» и его, так сказать, «обратный адрес» — камера № 83 в корпусе № 5, т. е. в «спецкорпусе».
Любопытно, кто этот Степняк, который хочет сообщить прокурору нечто столь уж важное? Может, это такая персона, что его знают в прокуратуре? Нетрудно сделать так, чтобы его заявление добралось до адресата. Вряд ли там ему дадут какой-нибудь ход, но пусть, по крайней мере, знают, что дело в нынешних тюрьмах дошло до того, что их заключенные пишут заявления собственной кровью! А что это кровь, поймет даже дурак, так как писавший записку очень сильно перепачкал ею свое послание. Должно быть, переусердствовал в расковыривании пальца где-то найденным гвоздем или осколком стекла.
Отослать найденное заявление можно будет уже завтра, если сегодня вечером попросить у дежурного по корпусу конверт, карандаш и бумагу. Бумагу припрятать, а в конверт вложить вот этот лоскуток. Адресованных в прокуратуру и другие инстанции писем в тюрьме не распечатывают. А если и распечатают, то найдут в конверте только письмо Степняка, неведомо кем в него вложенное. Да и само это письмо формально не противозаконно. Словом, ни заключенный спецкорпуса, ни его добровольный посредник не рисковали ничем.
Надзиратель, надсмотрщик за заключенными-работягами, правда, обещал обыскать истопника в конце рабочего дня и грозил карцером за припрятывание писем. Но и писулька Степняка может полежать до вечера в трещине вот этого полена. А оттуда она перекочует за подкладку пиджака сокамерника бывшего барыги. Коридорные же надзиратели, если и ощупывают иногда вернувшихся с работы арестантов, то только на предмет поиска стекляшек и железок, о бумажках они и не думают.
На унылой физиономии старого арестанта, когда он засовывал полоску картона в глубокую щель полена, появилось почти по-мальчишески озорное выражение. Должен же он хоть раз оправдать свое одиозное звание человека, отнесенного к категории «социально вредных»!
