Закрыв глаза руками, Алексей Дмитриевич опустился на скамью под стенкой. Следить за поворотами и ориентирами надобности больше не было. Все было ясно. Ирина арестована и томится в одной из женских камер внутренней тюрьмы. Крохотная Оленька будет расти в холодном мире чужих людей. Может быть, потом ей внушат, что она дочь врагов народа. Сумеют привить ненависть к памяти матери и отца. Вырастят в убеждении, что эти люди своей неукротимой классовой злобой и ее обрекли на сиротство, бесконечно горше того, которое вызывается физической смертью родителей.
И во всем этом повинен он! Тираническая совесть не хотела признавать никаких оправданий, никаких других вариантов событий, чем тот, который должно было вызвать его недомыслие. Ни оправдания, ни прощения ему не было!
А оранжевый свет в окне, промелькнувший в течение каких-нибудь двух секунд, все ярче разгорался в сознании пораженного им человека. Защищаясь от враждебного света, Трубников зажимал глаза ладонями. Но и через них он, торжествующий и наглый, проникал к нему в мозг, жег его, как раскаленное железо.
Громадным внутренним усилием Трубникову удалось на мгновение погасить этот жестокий свет. В памяти опять возник светящийся теплым светом прямоугольник окна детской. Но быстро уменьшаясь до размеров точки, он унесся в черную, беспредельную даль. Появился каменный чулан, набитый грязными, заросшими людьми. Чулан сменился бесконечным коридором с двумя рядами узких дверей, наполненный человеческими воплями. Хорек в мундире, вышитом золотыми мечами, целился из пистолета в глаза Трубникову. Взмахнув руками, хорек откинулся назад и упал. С визгом пронеслась вереница химерических всадников буро-серого цвета. Скалилось в довольной ухмылке печеное яблоко, насаженное на мундир с эмблемами бригвоенюриста.
Видения неслись с нарастающей скоростью. И вдруг все разом с оглушительным грохотом и звоном ударились о какую-то скалу и рассыпались. Снова вспыхнул оранжевый свет. Но теперь он был в тысячу раз сильнее. Он разливался на весь мир, сжигая на своем пути всё, что еще оставалось от Надежды, Разума, Справедливости. Трубников застонал мучительно и протяжно, как от нестерпимой боли.
— Что с вами? — летчик грубовато, но участливо пытался оторвать руки Алексея Дмитриевича от его глаз. Но тот еще сильнее прижимал их. Пассажиры тюремного ворона недоуменно смотрели на своего товарища. До этого почти все они тоже не отрывались от отверстий вентиляционного колпака. Для всех них это была последняя возможность взглянуть на огни своего города. Но автомобиль уже въезжал в теремные ворота, и мелькание световых пятен в отверстиях коробки прекратилось.
Открылась дверь.
— Выходи! — приказал начальник конвоя.
Заключенные вышли, оглядываясь на Трубникова, продолжавшего сидеть в прежней позе.
— А ты чего? — крикнул конвойный. И так как заключенный не вставал и не отводил от лица рук, тряхнул его за плечо. — Эй, ты чего закрылся?
Пожав плечами, он подошел к выходу, возле которого снаружи столпились осужденные.
— Что с ним?
Бывший приемщик зерна пояснил, что сидел этот человек, как и все, а потом вдруг застонал и схватился за глаза…
Подошел дежурный по спецкорпусу, немолодой уже человек в военной форме.
— А сколько ему дали? — спросил старый тюремщик, видимо, что-то заподозривший.
— Двадцатку, — ответил конвойный начальник.
Оба вошли в арестантское отделение.
— Фамилия-то его как?
Помощник отделения ответил.
— Послушай ты, Трубников, — крикнул дежурный почти в ухо Алексею Дмитриевичу, как кричат только совсем глухим людям. — Глаза, что ли, болят?
Трубников отвел одну руку от глаз, но тут же прижал ее снова.
— Не могу, — сказал он сквозь зубы. — Свет…
— Какой свет? — Дежурный и конвойный переглянулись.
— Оранжевый… От абажура… Уберите его!
Последние слова Трубников уже выкрикнул с теми интонациями болезненного протеста, которых всегда пугаются психически здоровые люди. Даже если по роду своей профессии они постоянно сталкиваются со всеми видами человеческого отчаяния. Тюремщики попятились к выходу. Продолжая пятиться, они вошли в отделение для охраны и закрыли за собой дверь на задвижку.
