Ирине хотелось ущипнуть себя, убедиться, явь ли всё происходящее здесь, или один из тяжелых снов, так часто посещающих ее теперь в конце ночи, Ложь была не простым несоответствием фактам, а какой-то кощунственной им антитезой.
Почти вся институтская переписка с заграницей шла через ее руки. Связи с немецкими научными учреждениями, издательствами и отдельными учеными поддерживал главным образом Алексей Дмитриевич, у которого Ирина была кем-то вроде личного секретаря. Он писал свои письма, почти исключительно деловые, только начерно, предоставляя ей право редактировать их по своему усмотрению, а то и составлять, если дело шло не о слишком сложных предметах. Даже с этой чисто практической стороны она не могла не знать о шифровках. Но их не было и в помине.
А когда у них изредка собирались лишившиеся родины иммигранты, среди которых были и коммунисты, и социал-демократы, и даже далекие от политики люди, вина которых заключалась только в их неарийском происхождении, то какой неподдельной, несмотря на европейскую сдержанность, была их ненависть к тупым нацистским громилам!
Но может быть, все происходящее какая-то провокация, а зачитанные документы сочинены самими органами?
Представитель НКВД закончил чтение. Снова поднялся Федоров.
— Кто знает почерк и подписи Ефремова и Трубникова, — обратился он к собранию. — Прошу подойти к столу и убедиться в их подлинности.
Почерк недавних главных руководителей института знали все присутствующие. Многие столпились вокруг столика, за которым сидел представитель НКВД, и заглядывали в открытые дела. Отходя, они кивали, подтверждая.
— Товарищ Трубникова! — это был голос Вайсберга. — Может быть, и вы желаете убедиться, что подпись вашего мужа не поддельна? — Он сделал широкий пригласительный жест к столу.
Некоторые из сидящих в зале потупились. Но большинство, может быть даже непроизвольно, обернулись. В глазах у многих читался садистский интерес, какой бывал, вероятно, у любителей публичных поношений во времена позорных столбов.
Ирина сидела, окаменев от горя и чудовищной неправды. Самым нестерпимым сейчас было трусливое невмешательство большинства и подленькая жестокость некоторых.
— В свидетельстве гражданки Трубниковой нет необходимости, — сухо сказал представитель НКВД, укладывая бумаги в свой портфель.
Затем было что-то вроде короткого митинга. Особенно усердствовал один из учеников Алексея Дмитриевича, малоспособный инженер, назначенный сейчас на должность руководителя криогенной лаборатории, которую все привыкли называть трубниковской. Фамилию своего бывшего учителя и шефа он называл теперь не иначе как с добавлением — враг народа.
Ирина бежала по мягкому, шуршащему настилу из опавших листьев, жадно глотая холодный воздух осеннего вечера. Сквозь почти уже голые ветви деревьев багровел закат. В глухой кладбищенской аллее было уже почти темно.
Ирина не стала, как остальные отверженные, дожидаться, пока из зала выйдут все. Попросила соседку, жену арестованного рабочего-электрика, чтобы та помогла добраться домой Марье Васильевне, и побежала к выходу одна из первых. Перед ней расступались, давая дорогу, как, вероятно, расступались перед прокаженными и отлученными от церкви.
Ирина долго не могла заплакать. Наконец спасительные слезы получили выход, и сразу же она почувствовала облегчение и опустошающую усталость.
Почти все старые памятники с их затейливыми, сентиментальными скульптурами и витиеватыми эпитафиями были изуродованы. А их чугунные ограды в годы повальной мобилизации металла сданы в металлолом. Скамеечки, находившиеся прежде внутри оград, стали теперь доступны всем.
На одну из таких скамеечек и присела Ирина. Над ней возвышался угрюмый восьмиконечный крест на высоком цоколе из черного гранита. В отличие от мраморных, гранитные памятники разбивались трудно? и некоторые из них уцелели. Изредка по аллее торопливо пробегали прохожие. На одинокую, уткнувшуюся в платок женщину никто не обращал внимания. Здесь было кладбище.
Недалеко отсюда находилась могила матери Алексея Дмитриевича. Ирина не знала ее при жизни и не могла испытывать скорби по ней. Теперь же при мысли о покойной свекрови возникало чувство, похожее на зависть. Как ни трудна была ее судьба, трагедия насильственной разлуки с детьми ее миновала.
